Отрывки из книги Александра Дугина «Русская Вещь»
Александр Дугин
2001 г.
Публикуется с разрешения автора.
Полную версию книги читайте на сайте arctogaia.com.
Органическая демократия
Демократия против Системы
Органическая демократия
«Демократия» и критика справа
В последние годы политическое и идеологическое развитие социальных процессов в самых разных странах заставляет переосмыслить многие устоявшиеся интеллектуальные позиции традиционных идеологических блоков — таких, как«правые» и «левые». Причем, если мы не станем этого делать и откажемся давать новый ответ на «вызов Истории», то «верность принципам» может обернуться маргинальным архаизмом или даже прямым саботажем той линии, которую мужественно и стойко отстаивали наши идеологические предшественники. Эпоха требует от нас переосмысления, «ревизии» как подтверждения нашего активного участия в неформальной, духовной реальности традиции, от имени которой мы выступаем. Поэтому несмотря на всю сложность проблемы «демократии», мы должны мужествен но заняться ее беспристрастным анализом и изучением, вопреки соблазну механически перенести на современную жизнь уничижительную критику этой идеологии, сформулированную традиционалистами и патриотами предшествующих поколений. При всей ее справедливости нельзя не заметить в ней некоторой принципиальной недостаточности и ущербности, которая особенно ясно вскрывается именно сейчас. Итак, в чем же состояли основные претензии традиционных правых к «демократии»?
Правые — от Токвилля, де Мэстра и Кортеса до Эволы, Генона и Морраса — исходили из предпосылки, что «демократия основана на идее доминирования чистого количества, чисто количественного большинства, тогда как мнение большинства с необходимостью будет выражать мнение совершенно некомпетентных людей» (Рене Генон «Кризис современного мира»). Уже Тэн в 1875 году писал: «десять миллионов невежд никогда не смогут вместе составить одного мудреца». Токвилль говорил, что «максима, признающая за большинством народа право решать все вопросы управления государством, представляется кощунственной и отвратительной». Шарль Моррас, со своей стороны, упрекал демократию в том, что «она потребляет то, что произвели другие эпохи и другие политические системы».
В целом, критика демократических воззрений справа, со стороны традиционалистов, сторонников аристократии, иерархии, монархии, империи и т.д., основывалась на чисто количественном понимании общества, которое, по их мнению, состоит из автономных, атомарных индивидуумов, неспособных в своем подавляющем большинстве на компетентное и обоснованное решение ни в одном из серьезных судьбоносных вопросов государства. Надо признать, что сами демократические доктрины давали множество оснований для подобной критики, так как и в них чаще всего общество, «социум», понимается именно как такая количественная, атомарная реальность. Демократы и их противники справа сходились в одном — в рассмотрении конкретных членов общества как механических единиц, как «существ, способных испытывать лишь наслаждение или страдание» (по выражению Поля Вена), как «популяцию социальных микробов, наделенных примарными инстинктами», как дискретных и дробных «нарциссических субъектов». Если критики демократии с отвращением и презрением отвергали саму идею принятия решений такими человеко-атомами в важных государственных вопросах, настаивая на необходимости правления элиты, состоящей из исключительных, кастово дифференцированных людей, из компетентного аристократического меньшинства, выделенного из массы и несвязанного с ней, то сами демократы, напротив, наслаждались таким положением дел, утверждая, что принцип«аристократизма» и «элитарности» является насилием над массой, стремящейся быть только тем, что она есть и не желающей никаких благодеяний от чуждой ей «касты господ».
Таким образом, и критики демократии и ее сторонники основывались, в сущности, на изначальном допущении относительно чисто количественного характера общества, на убежденности в механистичности поведения конкретных автономных индивидуумов, в полном тождестве народа и массы. Если внимательно проанализировать человеческую историю, мы увидим, что историческая реальность демократических и антидемократических режимов и социальных тенденций, с одной стороны, подтверждает эту дуалистическую теорию политических возможностей, но с другой стороны, живая реальность всегда оказывается значительно шире и сложнее ее. Мы видим во многих случаях, как демократия, победив, порождает элитарную, квази-аристократическую систему правления, или наоборот, как аристократический, монархический режим становится выразителем самых посредственных представителей социальной массы или идет на поводу у самых низших и количественных слоев общества. Но самое главное доказательство недостаточности традиционных концепций критики демократии (или ее апологетики) состоит в том, что на деле ни один народ не представляет собой той «идеальной» количественной модели, на базе которой обе идеологические стороны строят свои доводы и доказательства. Конечно, тенденции к появлению «чисто количественных индивидуумов» в современных обществах, безусловно, есть, но они во многом своим существованием обязаны именно искусственным демократическим принципам социальной организации, навязанным «сверху», по воле демократического меньшинства, априорно убежденного в правоте своего понимания социальной реальности, а на деле моделирующих и создающих эту реальность в соответствии со своими абстрактными теориями. То общество, тот «народ», с которым оперируют демократические концепции, есть не нечто данное, естественное, но нечто искусственно сфабрикованное, спровоцированное, механически образованное и совершенно чуждое естественной истории народов, государств, этносов и наций.
Правые критики демократии, признающие правомочность количественного отношения к обществу как к математическому конгломерату «нарциссических субъектов», «атомарных индивидуумов», невольно помогают демократам в их «социальной инженерии», так как одно согласие правых с формулой «народ = масса» уже облегчает демократам задачу превращения «народа в массу», что на самом деле является отнюдь не простым и не само собой разумеющимся делом.
Все эти соображения заставляют нас пересмотреть привычные клише антидемократической критики, внимательнее проанализировать возможные формы демократии, глубже исследовать понятие «народ», «демос», апелляция к которому составляет неотъемлемую часть всех демократических лозунгов.
Три типа демократии
Ален де Бенуа, главный идеолог французских новых правых, чьей основной идеологической задачей как раз и является пересмотр многих клише старых правых, высказал очень важное соображение относительно существования трех типов демократии, соответствующих трем членам знаменитой демократической триады: «Свобода, Равенство, Братство» («Liberte2, Egalite2, Fraternite2»).
Первый тип демократии, наиболее распространенный в современном мире, — это »либеральная демократия», ставящая во главу угла принцип «либерализма» (от французского слова «liberte2», «свобода»). Этот тип демократии делает акцент на «человеке», на индивидууме, на «нарциссическом субъекте», абсолютизируя его экономические и животные потребности; требует подчинить всю структуру общества эгоистическим интересам «свободного потребления». От данной демократической версии неотделима концепция «прав человека», ставшая основой мондиалистской демагогии при критике либеральными демократами всех недемократических режимов или иных, нелиберальных, вариантов демократического устройства. Для либеральной демократии характерен принцип: «один человек — один голос».
Второй тип демократии, по мнению Алена де Бенуа, это «эгалитарная демократия», называемая иногда «народной демократией» (последнее выражение является довольно неадекватным, что будет ясно в дальнейшем). В ней доминирует принцип «равенства» («egalite»). Этот тип демократии более всего проявился в форме тиранических, тоталитарных режимов националистического или социалистического типа. Эта концепция демократии является предельной, экстремальной формой механицистского отношения к обществу, понимаемому как масса атомарных индивидуумов. Именно такие «эгалитарные типы» демократии Ортега-и-Гасет определил как следствие «восстания масс», характерного для политического пейзажа XX века. В эгалитарно-демократическом режиме доминирует тот же атомарный, количественный подход к индивидууму, как и в либерально-демократическом, но при этом преимущество отдается не отдельному индивидууму, а всей совокупности таких индивидуумов, массе, количественному конгломерату дискретных единиц.
И наконец, третий тип демократии, наиболее редкий и наиболее позитивный, альтернативный по отношению к предыдущим, чисто количественным типам, это «органическая демократия», основанная на принципе «братства» («fraternite2»). Эта форма демократии представляет собой противоположность не только первым двум типам демократии, широко представленным в современной политической ситуации, но и антидемократическим теориям, основывающимся на тех же неорганических, механицистских предпосылках в отношении структуры общества. Смысл «органической демократии» в том, что она в качестве основы социального устройства общества берет народ как особую единую качественную и органическую общность, укорененную в истории, имеющую собственную духовную, культурную, национальную и политическую традицию, которая и ложится в основание политического самопроявления народа, служит критерием принятия судьбоносных решений и принципом коллективного волеизъявления. Органическая демократия рассматривает народ не как безжизненный механизм, но как живой организм, не могущий быть расчлененным на атомарные единицы (детали) без того, чтобы не наступила смерть.
В заключение своего анализа Ален де Бенуа приводит одну любопытную историческую деталь. Если в основополагающем лозунге Французской Республики наличествовали все три термина демократической триады («Свобода, Равенство, Братство»), то уже в Декларации 1789 года, в Конституциях 1791 и 1793 годов, равно как и в Хартии 1830 года, остались только два первых термина, а упоминание о «братстве» было изъято. Таким образом, два реально доминирующих типа демократии — демократия либеральная и демократия эгалитарная — отнюдь не исчерпывают собой всех демократических возможностей. Более того, они оставляют за скобками, быть может, самый интересный, привлекательный, гармоничный вариант демократии, в котором обе части термина «демос» («народ») и «кратос» («власть») несут в себе самое конкретное, естественное и органическое содержание, чего не скажешь о первых двух вариантах, где вместо «народа» и его «власти» мы имеем дело с абстрактными и произвольными, волюнтаристическими концепциями некоей «политической секты», стремящейся любой ценой воплотить в жизнь свои химерические и механицистские социальные утопии.
Проблема «соучастия»
Знаменитый немецкий консервативный революционер Артур Мюллер ван ден Брук определил «демократию» (речь шла в его случае, естественно, об «органической демократии») как «соучастие народа в своей собственной судьбе». Он также добавлял: «демократия это не форма государственного устройства, но факт соучастия народа в жизни государства». Здесь ключевым термином является «соучастие» («Anteilnahme», по-немецки, «participation», по-французски). Именно это слово служит мерилом подлинности и действенности демократии, по меньшей мере, в ее этимологическом понимании, довольно далеком, впрочем, от той социально-политической модели, которую принято называть сегодня этим именем.
«Соучастие» резюмирует в себе все отношения члена общества к обществу в целом в условиях органической демократии. Ни голосование, ни плебисцит, ни выборы, ни система представительства, ни референдумы не определяют в такой мере саму сущность демократического режима, как «соучастие». В этом легко убедиться на примере того, как все внешние атрибуты демократии используются двумя «неорганическими» типами демократических систем(либеральной демократией и демократией эгалитарной) при полном отсутствии реального «соучастия» народа в принятии ответственных социальных решений. Действительно, преобладающим чувством людей, вовлеченных в фарс западных избирательных шоу или «советских выборов», всегда являлось ощущение обмана, манипуляции, искусственной срежиссированности театральных действий, результат которых очевидно предопределен и зависит от каких-то туманных закулисных структур, управляющих средствами массовой информации и общественным мнением. Неорганическая демократия порождает социальную апатию, абстенционизм при выборах, полное неверие в то, что кандидаты и партии (чьи программы, к тому же, тяготеют к униформизации и различаются лишь в нюансах) смогут адекватно выражать волю избирателей и т.д. Но эти эффекты отчуждения народа от политической жизни, аполитичность, свойственная как либеральным, так и тоталитарным режимам, и есть полная противоположность демократии, так как степень реального «соучастия» народа в политике, в управлении, в принятии решений, в определении своей общественной судьбы сводится здесь к минимуму или вообще сходит на «нет».
Следует, однако, задаться вопросом, почему народы, поставленные в условия либерально-демократического или тоталитарно-эгалитарного режимов, не восстают против неорганической и искусственной формы, навязанной им»политиками-утопистами»? Почему неорганическая демократия, все же в некоторой степени апеллирующая к народу, не превращается под давлением его естественных, органических интересов в нечто иное, в режим «соучастия», в социальную систему, основанную на центральном принципе «братства»?
На этот вопрос прекрасно ответил знаменитый немецкий юрист Карл Шмитт, заметивший, что «истинная демократия (т.е. «органическая демократия» — А.Д.) возможна только в однородном, гомогенном обществе». Это совершенно логично, так как народ, «демос» в органическом понимании, как некая единая качественная общность, как единый живой организм, чтобы адекватно править и изъявлять свою волю, должен быть однородным, а не составным. Нарушение этой однородности немедленно вносит раскол в народную волю, создает помехи для ее проявления. Карл Шмитт утверждал также, что, чем более составным и разнородным является общество, тем более оно должно отходить от демократии и стремиться к авторитарной власти — монархической и даже императорской. Это обусловлено тем, что при переходе к обществу, состоящему из нескольких органических единиц, народов, необходимо прибегать к некоей высшей инстанции для определения судьбы всех этих народов, к сакральному авторитету, к геополитическим и религиозным принципам. Шмитт считал, что «соучастие» народа в своей собственной судьбе в случае гомогенного общества проявляется в демократии, в случае более сложного варианта — в монархии, и в предельном случае, когда речь идет об огромном числе наций и этносов, вовлеченных в единую геополитическую, социално-государственную орбиту «соучастие» выражается в империи и имперостроительстве.
Если внимательно проследить за логикой этих утверждений, мы увидим, что между демократией, понятой органически (в случае однородного, мононационального общества), монархией и империей не существует никакого противоречия, конечно, если во всех этих формах соблюдается самое главное условие — «соучастие» народа или народов в своей политической судьбе. Это, кстати, легко можно проследить на исторических этапах развития русской государственности, которая на моноплеменном, этническом уровне и на уровне «полисов» (Новгород) тяготела к демократии, к «вече»; на уровне более обширном и межплеменном проявлялась в княжеской, феодальной организации; и наконец, при переходе к межрасовому, сверхнациональному типу превращалась в Империю. При этом нетронутой оставалась непрерывность русской истории, органическое единство русских, качественная уникальность русской судьбы, самотождественность русского народа, восходящего от славянско-племенной до евразийской общности. Степень же «соучастия» русских при переходе от прямого вечевого волеизъявления через делегирование князьям властных полномочий и вплоть до выборов Самодержца Российского, Помазанника на Царствование великим народом, оставалась сущностно одинаковой, независимо от изменения политических форм исторической государственности.
Таким образом, качественное понимание народа как живого организма и акцент, поставленный на «соучастии» как основополагающем аспекте исторического бытия народа, опрокидывает механицистские схемы как либеральных и эгалитарных демократов, так и антидемократов справа, поскольку при этом ясно показывается необходимость авторитарного, недемократического правления в неоднородных, сложных, составных обществах (что опровергает позицию фанатиков «демократии любой ценой»), и утверждается позитивность демократических форм в этнически и культурно однородном обществе (что расходится со сторонниками тезиса «аристократия любой ценой»).
Исходя из этих соображений, мы можем теперь ответить на поставленный ранее вопрос о том, почему не происходит превращения либерально-демократических и тоталитарно-эгалитарных режимов в режимы органической демократии. Дело в том, что в неорганических демократических системах практически всегда мы имеем дело с неоднородными обществами, с обществами, состоящими из многих этнических, расовых и культурных составляющих, что заведомо лишает демократический режим возможности быть действительно демократическим, так как здесь отсутствует самый важный и определяющий элемент демократии — «народ», место которого занимает «масса». Эта разнородность неорганических демократических режимов практически всегда имеет в них идеологическое и даже юридическое обоснование, закрепленное в непременном космополитизме либеральной демократии и в обязательном интернационализме эгалитарно-социалистической демократии. Слово «братство» выпадает из лозунгов этих социальных систем отнюдь не случайно, так как отсутствие горизонтальной, органической, этно-культурной, исторической, почвенной, кровной братской связи между членами общества с неорганическим демократическим режимом и отличает их коренным образом от подлинной органичной демократии. Поэтому раскалывая, дробя, уничтожая «народ» как качествен ную категорию, либералы и эгалитаристы лишают людей возможности действительного, полноценного и непосредственного «соучастия» в политической, общественной жизни, оставляя им жалкие суррогаты из бессмысленных избирательных шоу, по окончании которых наступает настоящий и ничем не ограниченный террор хитростью пробравшихся к власти сомнительных элит, невидимой референтуры и своекорыстных, зацикленных на своих внутренних проблемах, враждующих партий и фракций.
Неорганическая демократия, заведомо ориентируясь на неоднородные, гетерогенные, смешанные и сложные общества, фактически сознательно идет против подлинного соучастия народа в политической жизни. И в отношении такой демократии действительно вполне применимы слова убежденного антидемократа Рене Генона, утверждавшего, что «так называемый «режим большинства» — это лишь маска для определенного меньшинства, находящегося за кулисами политических процессов, маска, позволяющая ему оставаться в тени и реализовывать собственные зловещие и подчас оккультные планы, ничего общего с волей большинства не имеющие».
«Соучастие» как основополагающий критерий социальной и политической справедливости позволяет определить точку соприкосновения между сторонниками органической демократии и традиционными правыми, стоящими за аристократический режим, и все противоречия здесь сводятся к тому, идет ли речь об однородном или неоднородном обществе. В первом случае степень «соучастия» будет максимальной при демократическом строе, во втором — при авторитарном порядке с подчеркнутой традиционной, национальной и религиозной спецификой, соответствующей культурной и геополитической истории конкретных народов и этносов.
Человек или Гражданин?
Органическая демократия исходит из принципа, что простая количественная масса индивидуумов это еще не народ. Есть и еще один аналогичный принцип этой демократии: человек это еще не гражданин. Понятие «гражданина»даже этимологически («гражданин» — от слова «град», «город») имеет отношение к «полису», где, собственно, впервые и проявилась ярче всего органическая демократия. Гражданин как полноправный участник демократического«соучастия» понимался традиционно не как простой «количественный» индивидуум, находящийся на данной культурной и этнической территории, но как квалифицированный и органический представитель конкретного общества, связанный с ним исторически ми, кровными, религиозными и политическими узами. Деление на «граждан» и «недограждан» — это первое необходимое условие качественного отбора для персонального «воплощения волеизъявления всего общества», отбора, который повторяется на более высоком уровне при определении наиболее достойных граждан для принятия ответственных решений. Органичная демократия, таким образом, оценивала членов общества по качественному признаку и вытесняла на периферию тех, кто имел к органическому единству народа, полиса или нации второстепенное, случайное или далекое отношение. Вопрос гражданства — это вопрос принадлежности к тому «демосу», который при органической демократии уполномочен править, полнокровно«соучаствовать» в своей собственной судьбе. Конечно, «недограждане» тоже определенным образом участвовали в общественной жизни, но косвенно, опосредованно, эпизодически. Важно заметить, что такая демократическая дискриминация совершенно необходима для выполнения условия однородности, которая в реальности всегда находится под угрозой вмешательства этнических, религиозных, экономических и культурных меньшинств (рабов, бродяг, сектантов, мигрантов и т.д.), способных расколоть органическое единство народа в случае предоставления им равных прав в управлении. Греческая, германская и славянская демократия полисов, тингов и вече всегда соблюдала это важнейшее деление на граждан и недограждан, так как без него органическая демократия тут же превратилась бы либо в анархию, либо в тиранию.
Важно заметить, что понятие «гражданин», номинально сохранившееся в демократиях неорганического типа, — либеральных и эгалитарных, — на самом деле полностью утратило свое значение, почетное и ограничительное одновременно. Либеральные доктрины фактически уравняли понятие «гражданин» с понятием «человек»,«человеческий индивидуум», сделав из вопроса о гражданстве простую формальность, связанную с незначительными юридическими и экономическими аспектами. Эгалитарная демократия, в свою очередь, заменила понятие гражданина как центрального персонажа политической реальности на понятие «массы», «множества», «населения», где всякая ответственность и качественная выделенность растворялись в чисто количественном, механическом и подчас чисто декоративном действе.
Гражданин — это член «братства» сознательных и ответственных за историческую судьбу данного конкретного общества людей, которые с необходимостью должны быть укоренены в истории этого общества, связаны с ним прочными религиозными, этническими, кровными или культурными узами. Поэтому в демократиях неорганического типа ему просто нет места.
Если либеральная демократия настаивает на «правах человека», то органическая демократия должна настаивать на «правах гражданина», и именно эти права должны быть положены в основу юридического законодательства, регулирующего жизнь в обществе органической демократии.
«Коллективное бессознательное» как политический фактор
Когда антидемократы говорят о некомпетентности массы, о принципиальной неспособности посредственностей, «людей толпы», принять хоть сколько-нибудь разумное решение, сделать хоть сколько-нибудь осмысленный выбор, они упускают из вида одно очень важное обстоятельство. Дело в том, что демократические, выборные методы решения важных государственных проблем существовали и в традиционном, иерархическом мире — в феодальных и даже подчас рабовладельческих обществах. Избрание православного царя на Земском Соборе, выборы эмира в странах суннитсткого ислама, например, опровергают упрощенную логику яростных противников демократии. Франческо Нитти однажды весьма справедливо заметил: «Широкая публика всегда является выражением посредственности, она живет в посредственности, но она при этом посредственность не любит». Ален де Бенуа развивает эту тему в следующих словах: «Народ не хочет, чтобы им правили самые обыкновенные люди, подобные всем остальным. Он желает уважать своих правителей и восхищаться ими. Вопреки широко распространенному мнению, обычный избиратель отнюдь не стремится к тому, чтобы его избранник был как можно более похож на него. Обычный человек любит величие, и он способен его распознать. Он любит храбрость, даже если сам он труслив. Он не способен сам проводить какую-то определенную политику, но при этом он легко может разобраться, подходит ли ему данная политика или нет. Подобно тому, как человек для того, чтобы оценить прекрасно написанную книгу, совсем не должен быть писателем, избиратель для того, чтобы оценить избранного им политика, отнюдь не должен быть политиком сам». В данном отношении показательны ми являются также слова Аристотеля, которого трудно зачислить в защитники демократии.: «Масса, состоящая из индивидуумов, каждый из которых сам по себе не представляет никакой ценности, объединившись, может оказаться выше и благородней, нежели все составляющие ее индивидуумы, но не на индивидуальном, а на коллективном уровне». Итак, в процессе демократического выбора в действие вступает некоторый дополнительный фактор, не учтенный в механической и атомарной модели, на которой часто основываются как защитники, так и противники демократии. Что это за фактор?
Обычно сторонники национальной демократии, народники, демократические националисты и т.д. объясняют это явление наличием особого «национального или народного сознания». Даже ярый монархист Моррас говорил: «Воля, решение, действие исходят от меньшинства; согласие, одобрение — от большинства ». «Национальное сознание» — это та качественная категория, которая вступает в игру в тот момент, когда дело доходит до реального «соучастия» народа в решении своей собственной судьбы, в переломный момент истории, в момент ответа на напряженный вызов, брошенный нации временем и пространством.
Но в этом вопросе все противоречия между сторонниками и противниками «национальной демократии» сводятся к употреблению термина «сознание», которое порождает в этом вопросе различные двусмысленности. «Сознание»является интеллектуальной характеристикой, довольно однозначно описывающей состояние индивидуума. «Сознание» (того или иного факта, той или иной реальности) либо есть, либо нет. На этом и строят свои концепции сторонники чисто аристократического правления, справедливо указывающие, что, если полноценного «сознания» нет ни у одного индивидуума, ни у другого, то откуда ему взяться у обоих вместе? Но если использовать вместо термина«национальное сознание» термин «коллективное бессознательное», то все вещи встанут на свои места. «Коллективное бессознательное» — это некая общественная душа народа, в которой отпечатывается сакральная, историческая память и которая хранит в себе с древности психические архетипы Традиции в виде загадочных символов, смутных образов и характерных грез. «Коллективное бессознательное» совершенно не обязательно рассматривать в узкой перспективе «психологии глубин» Юнга. Такие традиционалисты, как Рене Генон, Юлиус Эвола и особенно Мирча Элиаде, объяснили это явление намного более полным и адекватным образом, показав, что «коллективное бессознательное» — это «психический осадок Традиции, с ее символическими доктринами и ритуальными знаками, вверенный во«время оно» наиболее низким слоям народа как раз для того, чтобы они, не понимая значения сакрального содержания, смогли сохранить и передать потомкам всю полноту священной информации, ничего в ней не меняя именно за счет ее полной непонятности». В некотором смысле, «коллективное бессознательное» народа стоит очень близко к «фольклору», и именно через фольклор, предания, легенды, эпос и сказания «коллективное бессознательное»выражается во внешнем культурном измерении.
Народ — носитель «коллективного бессознательного», и заложенные в этом «бессознательном» архетипы выступают тогда, когда народ вынужден коллективно, совместно, демократически решать свою историческую судьбу. Именно этот уровень психической жизни народа заставляет его выбирать сильного, славного и мужественного правителя, подобного архетипу Сакрального Монарха, солнечного Императора, Божественного Героя. Именно «коллективное бессознательное» подтверждает в выборе здорового и полноценного народа необходимость иерархии, социальной пирамиды, по аналогии со священной лестницей ангельских миров. Именно на этом уровне сакральная память о «мужестве храбрых предков» побеждает слабость и нерешительность трусливых потомков. При этом важно подчеркнуть, что «коллективное бессознательное» не имеет никакого отношения к индивидуальности, не затрагивает собственно «сознательной» стороны человеческой личности, и в случае отдаления человека от своей традиционной общности, от своих кровных, этнических, религиозных и культурных корней, может «выветриваться» и «теряться», так как сопряжено именно с «коллективом», и в обычном случае индивидуум не может распоряжаться им как своей собственностью, как своим личным качеством.
Органическая демократия полностью основывается на приоритете «коллективного бессознательного» над индивидуальными мнениями, и именно факт существования этой инстанции позволяет найти глубинную гармонию между демократами и аристократами, так как «коллективное бессознательное» не является простым набором памятных событий и переживаний, запечатлевшихся в коллективной психике, но структурированным сакральным комплексом, имеющим свой центр и свою периферию, свои темные и свои светлые стороны, свою гармонию и свой хаос. Иными словами, «коллективное бессознательное» — это целый упорядоченный сакральный космос, и в самом чистом виде прототип «коллективного бессознательного» совпадает с Традицией, со Священным.
Выше мы показали, что органическая демократия возможна лишь в однородном обществе. Обращение к фактору«коллективного бессознательного» дает еще одно объяснение, почему дело обстоит именно так. «Коллективное бессознательное» сохраняется только при условиях непрерывности и постоянства этнокультурной среды, или, по меньшей мере, при гармоничном и постепенном развитии и расширении этой среды без потери связей. бессознательное» может изменяться при перемене народами внешней религии, идеологии, культуры и т.д., но оно всегда находит и в новых условиях аналоги своему изначальному содержанию, перетолковывая внешние, новые образы и знаки в соответствии со своими древними архетипами. Но как только однородность общества нарушается, как только начинается интенсивное культурное, религиозное, этническое, расовое и «кастовое» смешение, «коллективное бессознательное» начинает деформироваться гораздо больше, нежели даже при самой резкой и радикальной смене внешней идеологии. Народ может остаться самим собой, поменяв веру на противоположную, но он может быстро деградировать и исчезнуть, даже не меняя своей идеологии, если его начать интенсивно и искуственно смешивать с другими народами. Разнородность населения, его гетерогенность означает дробление, истончение и, в конечном счете, почти исчезновение «коллективного бессознательного». И только в таком смешанном обществе посредственность действительно выбирает посредственность, а не героя, а трус хочет видеть своим правителем труса. Очевидно, что органическая демократия, теряющая свой основной ориентир, «коллективное бессознательное» нации, просто не может существовать в таких условиях. И любопытно заметить, что либеральная и эгалитарная формы демократии, напротив, тяготеют именно к разнородным обществам, подчас создавая эту разнородность искусственно (американская концепция «melting pot»и т.д.). Это отнюдь не случайно, так как эти неорганические формы демократии в принципе не могут существовать при наличии у народа здорового и сильного «коллективного бессознательно го», которое обязательно сбросит в довольно быстрые сроки искусственную конструкцию «социальных механиков» и политических утопистов, используя именно демократические принципы. Иными словами, при наличии однородного народа с полноценным «коллективным бессознательным» никакой другой демократии, кроме органической, просто не может быть. Парадоксальным образом, либералы и эгалитаристы прекрасно осознают это, и поэтому либо заведомо обращаются со своими демократическими моделями к разнородным этнокультурным конгломератам (это предпочтительно для либеральной демократии), либо вводят прямую диктатуру (это предпочтительно для эгалитарной демократии коммунистического типа).
«Демос» Запада и «демос» Востока
Проблема демократии имеет и геополитическое измерение. По странной, но неумолимой логике истории народы, населяющие различные регионы планеты, постепенно сгруппировались не только в государственные, расовые, континентальные блоки, но и расположились в строгом порядке по своим «психологическим качествам». Эту закономерность этно-географической психологии народов подмечали уже древние греки, распределявшие народы и территории их обитания по «климатическим поясам» с соответствующими психологическими отличиями. В наше время этим вопросом особенно пристально занимались представители геополитической школы — Челлен, Макиндер, Хаусхофер и т.д. Эти авторы показали, что на евразийском континенте и в непосредствен но прилегающих к нему ареалах общая этнопсихология народов варьируется с довольно четкой последовательностью по линии Запад — Восток. Ту же самую особенность, но уже с другой, чисто традиционалистской, точки зрения отмечал и Рене Генон. Запад и, соответственно, «народы Запада», «демос» Запада, тяготеют к индивидуалистической, рационалистической психологии, к дробности, дискретности и атомарности. Эта тенденция получила предельное выражение в той цивилизации, которая построена на современном, индустриальном Западе. Восток, напротив, отличается созерцатель ной отвлеченностью от индивидуума, метафизичностью, коллективизмом, общинностью, «антропологическим пессимизмом» и т.д. Иногда эта разница определяется как противоречие между западным«активизмом» и восточным «фатализмом».
Эта закономерность отражается и на этнокультурной однородности народов Запада и народов Востока, которая максимальна на Востоке и минимальна на Западе. Пределом общества смешения являются США, крайний Запад, а пределом этнической устойчивости — Дальний Восток, Китай и Япония. Логично предположить, что такое распределение отражается и на «коллективном бессознательном» народов — «коллективное бессознательное» у людей Востока устойчиво и сильно развито, а у людей Запада бледно, фрагментарно и хаотично. Исследования Юнга и других теоретиков «психологии глубин» блестяще подтверждают эту гипотезу.
Если вернуться теперь к нашей главной теме, то станет очевидным, что перспектива органической демократии гораздо более открыта для людей Востока, нежели для людей Запада, по меньшей мере, в рамках тех государственных и территориальных образований, где пребывают эти народы в настоящее время. Режимы Востока, по определению, должны быть более «народными» по своему качеству, а если это не так, то в этом чаще всего повинна искусственно навязываемая сверху политическая форма диктатуры, которой вполне может служить (и часто служит) эгалитарная демократия марксистского толка. Запад же, напротив, естественным образом тяготеет к либеральной форме демократии (либо к прямой индивидуальной деспотии). Именно поэтому сторонники органической демократии на Западе настаивают на этнической дифференциации Запада, на идее «Европы Ста Флагов» в качестве необходимого шага на пути к созданию однородных обществ, так как современные государства-нации Запада ничего общего с этническими границами не имеют.
Учитывая все это, можно сказать, что демократия Запада и демократия Востока — это две совершенно различные вещи, поскольку различны сами народы («демосы») этих регионов, различно их «коллективное бессознательное». Западу для того, чтобы реализовать на практике подлинное «соучастие народа в решении его судьбы» необходимо прежде вернуться к малым этнокультурным формам, покончить с традициями национального и религиозного смешения, ликвидировать антитрадиционные и антинациональные последствия melting pot'а, устроенного либеральными утопистами. Только такой путь поможет восстановить «коллективное бессознательное» этносов Запада и приведет к установлению там истинной демократии. Сознавая все это, европейские сторонники органической демократии уже давно и жестко критикуют европейские государства-нации, не способные дать естественную базу для демократии и поэтому под вывеской «демократии либеральной» практикующие завуалированную экономическую диктатуру, обслуживающую интересы узкой плутократической верхушки.
Восток же, напротив, предрасположен к «соучастию» народов в демократическом самоуправлении на Больших Пространствах, так как в этом регионе непрерывность традиции и устойчивость «коллективного бессознательного»простирается на громадные пространственно-временные промежутки. Что же касается мондиалистского плана по установлению либеральной демократии на всей планете, то эта «худшая из утопий» имеет шансы реализоваться лишь на кратчайший промежуток времени, чтобы затем с треском провалиться в небытие, поскольку либеральная демократия, воспевающая «царство количества», не только прямо противоречит всем психологическим особенностям восточных этносов, но вообще несовместима с наличием «коллективного бессознательного» (сколь хрупким и тонким оно ни было бы), а значит, даже на Западе этот режим рано или поздно обречен на падение под давлением «воли к соучастию в своей собственной судьбе народов Запада». Либерализм возможно окончательно установить только в обществе машин, роботов или механических кукол, «големов». И даже самое смешанное и разнородное общество никогда не сможет дойти до состояния чисто количественной массы сладострастных и трусливых молекул, каким стремится видеть его зловещая мысль либералов.
Органическая демократия возможна и желательна как на Востоке, так и на Западе. Но вся разница в том, что на Востоке для этого есть все предпосылки, а на Западе, напротив, эти предпосылки надо сперва создать (или воссоздать). Что же касается либеральной демократии, к которой по геополитическим мотивам тяготеет современный Запад, то эта тенденция может окончиться только катастрофой для всех западных наций, так как это прямой путь к диктатуре материальных, плутократических олигархий, которая все более дает о себе знать через мондиалистские планы создания мирового правительства, через развитие сети транснациональных корпораций и т.д. Попытки же экспортировать эту либеральную модель в страны Востока просто не могут не закончиться социально-политическим взрывом, так как эта тенденция будет расцениваться Востоком как «геноцид, осуществляемый на уровне его коллективного бессознательного», а значит, на жестокую борьбу с либерализмом будут мобилизованы все глубинные силы древнейших и могущественнейших евразийских этносов. У Востока — своя демократия, и будучи демократией органической, основанной на древнем, кровном и почвенном братстве, она не потерпит вторжения либерализма в свои просторы и даст ему решительный бой. Это будет тем естественнее, чем более очевидны антинародные индивидуалистические принципы либерализма.
Органическая демократия в России
Для России как евразийской страны, характерно особое трепетное отношение к миссии народа, к его сакральной судьбе. Русские переживают свою историю как священную мистерию, где каждый поступок, каждый шаг, каждая победа и каждая трагедия суть знаки исторического Откровения, так как все это происходит не с кем попало, а с великим народом-богоносцем. Русский народ «соучаствовал» в решении своей судьбы изначально, задолго до появления славянофильских и, позже, народнических концепций о необходимости народовластия. Более того, русские традиционалисты и националисты заговорили о необходимости народной, национальной власти именно тогда, когда полнота и очевидность народного «соучастия» были замутнены и частично утрачены. Подавляющее большинство русских революционеров народнической ориентации были (сознательно или нет) выразителями Консервативной Революции, то есть борцами не за западное нововведение, но за возврат к народным, национальным корням.
Органическая демократия воодушевляла большинство русских идеологических течений — от русских монархистов до русских социалистов и коммунистов, так как все они, будучи русскими, являлись выразителями «коллективного бессознательного», сильного, устойчивого и полноценного в нашем народе. Революционный подъем был вызван не столько нигилистическим порывом, сколько народной, национальной реакцией на чисто западные, светские, либеральные элементы, которое царское правительство, довольно сильно отчужденное от народа, вводило по аналогии с западными странами. После трагедии раскола путь русского общества стал резко отдаляться от истинной народности, что проявилось в конце концов в развитии и распространении капиталистического, либерального уклада в русской экономической жизни. Именно против этого выступали все русские националисты — от крайне правых до крайне левых, и все они по-разному выражали единую народную волю — волю к органической демократии, волю к участию народа в Истории, волю к Традиции, к верности своему духовному ориентиру, своему русскому Ангелу, несовместимому с либеральным Маммоной.
Органическая демократия — это естественный русский строй. Приведет ли эта демократия к русскому авторитарному правлению (то есть реализуется ли «коллективно-бессознательный» архетип царя-освободителя, солнечного героя, венценосного спасителя)? Породит ли систему народного представительства (то есть проявит ли себя стремление к братскому совету и национальному вече)? Это должен решать наш народ.
Пока же очевидно одно, что очередная попытка навязать России либеральную утопию полностью провалилась. Она и не могла не провалиться. Для России есть только два выбора — либо органическая демократия, либо кратковременная и жесткая антинациональная диктатура, которая все равно неизбежно закончится победой демократии, русской демократии, органической демократии, которая уже по самой логике нашей национальной истории не может не наступить рано или поздно.
Наше «коллективное бессознательное», пробуждаясь, будет приближаться к расцвету «народного сознания», к полноте национального прозрения, к Русской Правде. Значит, политическая судьба нашего народа в его руках.
Демократия против Системы
«Демократия» как соучастие
Одно из самых точных и полных определений демократии дал немецкий философ и публицист Артур Мюллер ван ден Брук. Оно таково: «демократия есть соучастие народа в своей собственной судьбе». Именно эта формула, быть может, точнее всего определяет дух демократии, который не сводится (ни исторически, ни теоретически) ни к организации референдумов, ни к парламентаризму, ни к системе выборов. Там, где есть истинная демократия, народ во всей полноте ощущает свою вовлеченность в решение важнейших политических и социальных задач, там он видит, что на вершине власти проблемы ставятся точно так же, как и во всех слоях общества, там он полностью испытывает на себе все благородное бремя политической ответственности, и любой выбор для него сопряжен с душевным и физическим риском (что наделяет подлинно демократическое общество живым, активным и полноценным существованием). Все это предполагает предельную, тотальную политизированность народа, так как термин «власть», входящий в определение «демократии» (дословно, «народовластие»), означает именно политическое воплощение общественной воли. Эта тотальная политизированность демократической модели общества радикально отличает ее от других форм политического устройства, где функции власти и, соответственно, принятие политических решений могут быть прерогативой особых социальных групп, уполномоченных для осуществления политического выбора. Так дело обстоит в недемократических — монархических, аристократических, тоталитарных, партократических, теократических и др. государствах. Недемократические режимы могут позволить большинству народа пребывать в деполитизированном состоянии, так как закрепление политических полномочий за определенными политическими группами позволяет большинству общества сосредоточить свои усилия в иной, неполитической сфере — в экономической, административной, наконец, религиозной или культурной. Демократия, со своей стороны, требует как обязательное условие, полной вовлеченности народа в решение политических проблем. Право иметь свое собственное мнение становится в демократических режимах также обязанностью. Так как «власть» в демократическом обществе принадлежит «народу», то есть всему народу, взятому как нечто качественно единое, цельное, то, если народ откажется или отстранится от исполнения своих политических функций, неминуемо грядут социальная катастрофа, анархия, хаос.
«Замок» Системы
Совершенно очевидно, что современные западные страны Европы и Америки, а также находящиеся в настоящий момент в переходном состоянии бывшие социалистические государства никоим образом не соответствуют критериям подлинной «демократии», так как во всех них без исключения не соблюдается основной ее признак — нигде «народы не соучаствуют в решении своей собственной судьбы». Это проявляется в том, что политическая атмосфера в условно «демократических» обществах основана на отчуждении народа от власти, на отвлечении его от решения главных идеологических, нравственных и политических проблем, на тоталитарном диктате «сверху» социальных нормативов, возведенных в ранг необходимой модели общественного поведения. Закономерно, что даже в шоу-выборах участвует все меньший и меньший процент избирателей, и при этом все большее число людей отдают свои голоса за экстравагантные мистико-политические объединения типа «партии трансцедентальной медитации». Вся политизация этих обществ сводится в лучшем случае к подсчету социально-экономической выгоды, которую конкретный избиратель сможет извлечь из победы того или иного кандидата, а в худшем случае этот выбор определяется большей или меньшей навязчивостью и заразительностью рекламных роликов в избирательной кампании. Партии навязываются избирателям так же, как никому не нужная жевательная резинка в агрессивных клипах. При этом народ рассматривается псевдо-«де мократиями» как чисто количественный конгломерат статистических индивидуумов, объединенных общим знаменателем — социально-экономическим эгоизмом и простейшим набором первичных психо-биологических инстинктов (на них, собственно, партии и воздействуют в предвыборных компаниях). И уж, естественно, ни о каком мировоззрении, ни о каких социальных и политических идеалах здесь не может быть и речи.
Такое устройство общества, названное крайне левым философом и создателем «Ситуационистского Интернациона ла» Ги Дебором «обществом спектакля», давно уже было разоблачено не только как недемократическое, но как антидемократическое, то есть основанное не на соучастии народа в политике, но на прямо противоположном принципе — на отчуждении народа от власти, от политики. Критики такого общества дали ему в 60-е годы емкое и точное название «Система». «Система» — это общее понятие, определяющее не конкретную модель общества, не конкретный государствен но-политический строй, но некий специфический дух отчуждения, с неизбежностью воцаряющийся тогда, когда отношения народа с властью становятся настолько усложненными и запутанными, что большинство общества полностью утрачивает возможность наблюдать реализацию своих чаяний и своего выбора на уровне принятия кардинальных политических решений. При этом современная Система, в отличие от прежних общественных типов, использует в деле узурпации у народа властных полномочий не прямое насилие и не апелляцию к традиции (как это имеет место в деспотических и традиционных обществах), а сложный механизм обмана, лицемерия, фарисейства, лести и манипуляций. Одно из высших проявлений этой стратегии социальной лжи заключается в том, что термин«демократия» применяется именно к тем социальным режимам, где «власть» принадлежит народу в еще меньшей степени, чем где бы то ни было в другом месте.
Современная Система, «общество спектакля», стремится скрыть за гигантским социальным шоу с выборами и референдумами истинную правящую «элиту», которая и принимает все основные политические решения, но не явно(как в аристократическом или тоталитарном обществах), а тайно, представляя свой выбор и свое решение в качестве всеобщего решения, всенародного выбора. Дело здесь, конечно, не сводится к вульгарной подтасовке результатов выборов (хотя многие не брезгуют и этим). Чаще всего желаемый результат достигается более изощренными средствами — спецификой постановки вопроса, косвенной и постоянной пропагандой средств массовой информации, навязчивым внедрением определенных общественных и идеологических клише, авторство и источник происхождения которых никогда нельзя точно установить. Идеальный образец Системы описан в знаменитом романе Кафки«Замок», где отношения между населением деревни и недоступным замком на холме приобретают гротескный, чудовищный и иррациональный характер, где самым наглядным образом проявляется вся полнота и весь трагизм отчуждения.
«Замок» смещается справа налево
Термин «Система» и соответствующая ему концепция имеет очень интересную политическую судьбу. Впервые это было сформулировано французскими новыми левыми в начале 60-х. Тогда неомарксисты, экзистенциалисты, фрейдисты, сюрреалисты и т.д., разработали теорию «Системы», вскрыв, как им казалось, «фашистское», «крайне правое», «садистическое» содержание окружавшего их буржуазно-капиталистического общества, прикрывающегося«демократическими» лозунгами. Для новых левых все социальное зло состояло в том, что буржуазные отношения фальсифицируют соучастие народа в его собственной судьбе через экономическое угнетение и эксплуатацию, завуалированную в социальные, информационные, психологические и эстетические формы. «Система» отождествилась у них с фигурой крупного капиталиста, «буржуа», обманывающего народы, чтобы увеличивать свое состояние, свою власть и свое могущество. Самые радикальные новые левые доходили до утверждений, что всякое ограничение, всякая граница являются «насилием и «фашизмом». (Известна в этом отношении максима Ролана Барта: «Язык — это фашизм», основанная на том, что слова имеют строго определенный смысл, а следовательно, «деспотически»ограничивают «свободу» личности понимать под ними все, что хочется). Если неомарксистское и фрейдистское, одним словом, «левацкое», «гошистское» толкование Системы и было довольно сомнительным, то «дух» западной демократии был схвачен здесь довольно точно, и разоблачения манипуляций Системы были убедительными и обоснованными. Однако новые левые не смогли достаточно достоверно описать истинную природу той «скрытой элиты», которая стоит у центра управления современной Системой, хотя при этом роль крупного капитала и международных финансовых корпораций была вскрыта и доказана.
С конца 70-х, после прихода во многих европейских странах к власти «левых» партий, «левацкое» разоблачение Системы значительно потускнело, так как пришедшие к власти левые, сами использовали многочисленные лозунги и клише, характерные для «антисистемников». В этот период произошла и переориентация многих бывших«революционеров» на «эволюционную», «реформистскую» тактику. Характерно, что изменилось и общее отношение к США, оплоту того, что ненавидели ранние новые левые — к идеальному воплощению общества Системы. С этого момента в авангарде борьбы с Системой оказались новые правые. Для них антидемократизм Системы, сущность отчуждения, в ней заложенного, проявлялись не столько в социальном, сколько в национальном аспекте. С точки зрения новых правых, Система виновата не в «фашизме», а напротив, в «антинационализме», так как она, не признавая национальной идентичности наций и народов, нивелируя их, уничтожает то, что составляет базу «демократии» — «народ» как качественное, духовное, историческое единство. Космополитизм, универсализм и их носители стали для новых правых тем «теневым лобби», которое, по их мнению, управляет Системой и стремится как можно больше укрепить ее могущество.
И наконец, в самый последний период политической истории, после краха социалистического лагеря, понятие Системы вообще перестало быть достоянием «правых» или «левых». Капитализм и космополитизм слились в один универсальный феномен, получивший название «рыночной идеологии», «либерализма». Дух отчуждения достиг здесь своего апогея, своего максимума. Все социальные манипуляции, разоблаченные «левыми», окончательно слились с антинациональными манипуляциями, вскрытыми «правыми». Система стала приблизительно одной и той же как на Западе, так и на Востоке.
Итак, «Система», а равно и ее немногочисленные противники, перестала соответствовать какой-то одной, «левой» или «правой» политической ориентации; произошло слияние обоих компонентов. Это означает, что «теневая элита», скрытая за фасадом «общества спектакля», может быть определена как одновременно капиталистическая (тезис новых левых) и антинациональная (тезис новых правых), причем обе эти характеристики являются фундаментальными и нераздельными. Можно сказать, что во главе кафкианского «Замка» соучаствуют мировая финансовая верхушка и идеологи планетарного космополитизма. Любопытно, что именно в последний период, соответствующий слиянию антисистемных идеологий правых и левых, США выдвинули концепцию «нового мирового порядка», где центральными стали именно эти два компонента — капитализм и космополитизм. Парадоксально, что именно такой тип социального планетарного устройства, максимально удаленный от«демократии» как «соучастия народа в своей собственной судьбе» (ведь «бремя» власти в «новом мировом порядке «берет на себя финансовая и космополитическая «элита», основывающая свою никем не делегированную власть на диктатуре северо-американской военной мощи), нагло и цинично присвоил себе титул «демократии».
|
