«« Пред. | ОГЛАВЛЕНИЕ | След. »»
ЭЛЕКТОРАЛЬНАЯ ПОЛИТОЛОГИЯ
В.Я. Гельман. Второй электоральный цикл и трансформация политического режима в России
Замыкая круг переходного периода
Второй электоральный цикл в России, включавший в себя выборы депутатов Государственной Думы 19 декабря 1999 г. и выборы Президента России 26 марта 2000 г., завершил процесс «учредительных выборов», начатый в ходе перестройки (выборы 1989 - 1991 гг.) и первого электорального цикла 1993 - 1996 гг. Окончание второго электорального цикла также обозначило конец процесса трансформации политического режима в России. Страна миновала переходный период, то есть этап смены одного политического режима другим. Настало время подводить итоги как «учредительных выборов», так и в целом трансформационного процесса.
Второй электоральный цикл в «новых демократиях» (к которым, с известными оговорками, зачастую причисляют и Россию) имеет едва ли не большее значение для политической трансформации, чем первый цикл «учредительных выборов», имевших место после падения недемократических режимов. В самом деле, свержение недемократического режима, каким бы путем оно ни происходило, отнюдь не гарантирует возникновение демократии.
«Учредительные выборы» в ряде посткоммунистических стран (Россия здесь не исключение) во многом носили характер референдума по вопросу о доверии прежней политической системе. Но они определяли будущее этих обществ, скорее, на основе оценки прошлого и/или существующего положения дел, чем на основе ожиданий перспектив. Поэтому не стоит удивляться, что вполне демократический приход к власти популистского лидера может повлечь за собой установление неопатримониального режима, подобного правлению Лукашенко в Беларуси, а геополитическая мобилизация в ходе предвыборной борьбы - создать предпосылки для гражданской войны, как это произошло, в Югославии. Ни в том, ни в другом случае выборы не означали установления демократии просто по факту их проведения. Нет нужды говорить о неконкурентной практике посткоммунистических выборов в Азербайджане или Казахстане, не имеющих отношения к демократии. В конце концов, демократия суть режим, в котором партии (и правительства вообще) теряют власть в результате выборов [14, с. 28], хотя известны примеры демократий, где одни и те же партии сохраняли власть десятилетиями.
В то время как первый электоральный цикл обычно связывается с установлением нового политического режима, второй цикл знаменует собой этап его консолидации. В данном случае термин «консолидация» понимается минималистски и означает отсутствие значимых внутриполитических акторов, способных к изменению режима без согласия на это других акторов[5, с. 34]. Иными словами, консолидация политического режима определяется как достижение равновесия, которое может установиться не только вследствие принятия акторами формальных демократических институтов. При известных обстоятельствах эти институты - и, прежде всего, выборы - могут служить целям, далеким от демократии, будучи лишь фасадом неформальных институтов[37]. До самого последнего времени большинство исследователей, говоря о смене режима, полагали почти что «по умолчанию», что речь идет если не о всеобщем и полном установлении демократии, то, во всяком случае, переходе от «плохих» форм политической организации общества к «хорошим». Но вряд ли подобная «историческая телеология» [9, с. 56] может служить эффективным познавательным инструментом для анализа переходных процессов вообще и в России в частности.
В течение 1990-х гг. оценки политического режима в России как «гибридного», в духе «демократии с прилагательными»[26], т.е. соединяющего демократические и недемократические черты, стали повсеместными. Не являлось исключением и наше исследование первого электорального цикла в России, где мы отмечали противоречивую роль выборов в становлении нового российского режима: «С одной стороны, в период 1989-1996 гг. Россия пережила восемь конкурентных общенациональных выборов и три общенациональных референдума, не считая региональных и местных выборов. Парламентские и президентские выборы стали проходить в сроки, отведенные Конституцией, и неоднократные попытки их переноса или отмены потерпели крах. Несмотря на высокую (даже по меркам «новых демократий») неустойчивость массового электорального поведения, начали определяться контуры партийной системы, пока еще отличающейся весьма высоким уровнем фрагментации. Устойчивый характер приобретает и российская избирательная система, а вместе с ней - и другие элементы институционального дизайна. Но главное - выборы в России стали основным механизмом политической конкуренции, исключение (или ограничение) которого было бы возможно лишь ценой смены политического режима в России в целом. С другой стороны, выборы в России пока еще не стали механизмом смены власти. Ни разу по итогам выборов в стране не происходили смена правительства или Президента страны. Ни разу смена политического курса правительства или отдельных его аспектов не были связаны с демократической подотчетностью. Ни разу выборы, даже будучи свободными в плане доступа к участию в них избирателей и кандидатов, не являлись справедливыми в плане равных условий предвыборной борьбы. Наконец, несмотря на обилие выборов различных органов власти, в стране не были созданы институциональные гарантии, исключающие срыв выборов или отмену их результатов в случае поражения правящей группировки»[4, с. 13-14]. Большинство из сказанного здесь сохраняет значение и по истечении второго электорального цикла.
Но что же стоит за этими противоречиями? Означают ли они лишь временные и преходящие явления, обусловленные только незавершенностью перехода и различными ситуационными факторами? [19; 35]. Или же данные характеристики российских выборов и политического режима есть не часть перехода к демократии (или крушения таковой), а устойчивая долгосрочная тенденция? [2; 42]. Соответственно, второй электоральный цикл в России мог стать своего рода «моментом истины», позволяя выявить сущность российского политического режима.
Накануне избирательного цикла, летом-осенью 1999 г., не было недостатка в различных прогнозах и сценариях выборов. Но едва ли многие ожидали того, что произошло на практике. После затяжного экономического и политического кризиса правящая группировка смогла не просто добиться максимально благожелательных результатов с точки зрения распределения голосов избирателей, парламентских мандатов и президентского кресла, но и обеспечить, по крайней мере, на некоторый период, легитимность и эффективность политического режима. При этом примечательны как сам факт проведения выборов в неизменных правовых рамках, так и принятие их итогов всеми значимыми политическими силами. Не просто выживание, но укрепление политического режима - казалось бы, достаточно необычный исход кризиса такого масштаба в сравнительной перспективе [29]. Но если рассматривать итоги выборов 1999-2000 гг. как исход переходного периода в целом, то нельзя не признать, что они вполне вписываются в логику завершения смены одного консолидированного режима другим.
Вероятно, в большинстве «новых демократий» подобные итоги выборов могли бы восприниматься как свидетельство демократической консолидации. Однако большинство актуальных комментариев российских выборов носили явно критический характер [21; 36], и даже лояльные Кремлю наблюдатели предпочитали говорить об «управляемой» [16] или «манипулятивной» [11] демократии. В этих суждениях есть немало справедливого, поскольку этот результат был достигнут за счет серьезного отклонения от стандартов современных демократий. Речь идет не только об одностороннем освещении кампании в средствах массовой информации [8] или о подозрениях, связанных с фальсификациями итогов голосования [13]. Фактически, второй электоральный цикл и его последствия продемонстрировали подрыв реального влияния на важнейшие политические решения таких формальных политических институтов, как партии, парламент и законодательство в целом. Их роль в новых условиях оказалась снижена за счет усиления неформальных практик административной мобилизации избирателей, клиентелизма и коррупции. Сходные тенденции отмечались и ранее, по итогам первого избирательного цикла 1993-1996 гг.; поставленный нами вопрос о том, в какой мере и насколько долго такого рода явления будут определять облик российского политического режима [4, с. 38], по-прежнему остается открытым.
Итак, после завершения второго электорального цикла в России основные характеристики политического режима - композиция институтов и акторов с их ресурсами и стратегиями [2] - остались неизменными, несмотря на изменения персонального наполнения тех или иных позиций и соотношения сил. По итогам избирательного цикла 1999-2000 гг. (так же, как и по итогам избирательного цикла 1993-1996 гг.) политический режим в России можно описать, выделив следующие его особенности. Во-первых, это моноцентризм (наличие доминирующего актора, достижению целей которого не способны препятствовать все другие акторы, вместе взятые). Во-вторых, преобладание неформальных политических институтов над формальными1. В-третьих, преобладание компромиссных стратегий взаимодействия доминирующего и остальных (подчиненных) акторов при отсутствии шансов прихода к власти политической оппозиции. Что же повлекло за собой эти результаты второго электорального цикла и процесса смены политического режима?
Конфликты и компромиссы: российские элиты и смена режима
Нет нужды доказывать ключевую роль элит в процессе трансформации политического режима. Россия в этом смысле не является исключением: характер и направленность посткоммунистического развития страны во многом определялись внутриэлитными взаимодействиями [2; 12]. Тем более значимы элиты как акторы электоральной политики: хотя выбор в день голосования делают избиратели, меню этих предпочтений формируют элиты. Электорат может делать выбор в пределах, задаваемых состязанием элит, но не в состоянии выйти за эти рамки. Этот принцип шумпетерианской модели демократии [22; с. 355], хотя часто критикуется как недостаточный (см., например: [18]), но все же признается необходимым. Именно конфликт элит лежит в центре электоральной политики в демократических режимах [41, с. 180]. Опыт российской трансформации также подтверждает этот тезис [2].
Напротив, для сравнительных исследований демократизации общим местом являются представления о «пактах» элит как ключевом элементе процесса трансформации [38; 24; 14], в том числе - в ряде стран Восточной Европы [34, с. 255-316]. Однако российская трансформация 1990-х гг. явно не вписывалась в эти рамки анализа, поскольку крушение коммунистического режима в стране после августа 1991 г. стало следствием разрешения внутриэлитного конфликта по принципу «игры с нулевой суммой», или «навязанного перехода» [31, с. 275; 4, с. 17]. Аналогичный сценарий во многом повторился и в ходе конфликта между Президентом и Верховным Советом России в сентябре-октябре 1993 г.
На первый взгляд, этот опыт демонстрировал триумф силовых стратегий и свидетельствовал о неизбежности нарастания новых политических конфликтов за пределами рамок электоральной политики. Но наделе политическое развитие на уровне национальных элит России после 1993 г. проходило под знаком перманентных колебаний между временными и частичными компромиссами и конфликтами, которые, однако, разрешались главным образом по принципу «торга» между сегментами элит (подробное описание см. [19]), имевшего к институту выборов косвенное отношение. По завершении второго электорального цикла эти колебания, напоминающие маятник, достигли новой точки равновесия. После 2000 г. уровень разногласий внутри российской национальной элиты существенно снизился, если не сошел на нет (по крайней мере, на уровне поведения акторов). В духе термина «навязанный переход» в российском случае можно говорить о «навязанном консенсусе» [30], достигнутом по итогам второго электорального цикла, но теперь уже как следствие победы представителей правящей группы в ходе конкурентных выборов. Этот исход конфликта ставит на теоретическую повестку дня вопрос о причинах и следствиях конфликтов и компромиссов российских элит. В самом деле, можно ли всегда считать «пакты» элит «движением к демократии недемократическими средствами» [38, с. 38] или они могут привести и к достижению иных результатов?
Оценки воздействия внутриэлитных отношений на российскую политику были крайне противоречивы. Хотя идея «пакта» как желательного вектора развития в российской политике активно обсуждалась (см., например: [19, с. 521]), последствия компромиссов оказались далеки от предписаний нормативных теорий демократизации. Речь шла о «верхушечном сговоре» элит [17] или об «извращенной форме» пакта [12, с. 63], хотя сходные явления отмечались, например, в странах далекой от России Юго-Восточной Азии [25].
Между тем, такое развитие событий логически вытекало из закономерностей поведения элит как рациональных акторов в ходе трансформационного процесса. Преследуя собственные интересы, они склонны к оппортунистическому поведению (т.е. к извлечению выгод за счет других акторов). Для того чтобы элиты перешли к кооперации, необходимы серьезные стимулы. Такие стимулы могут создать определенный институциональный дизайн и риски потерь, вызванные неопределенностью (т.е. дефицитом информации о возможных последствиях тех или иных действий). Возможности кооперации зависят и от внутренней сплоченности элит, наличия в ее составе нескольких хорошо организованных группировок, способных к выработке общих «правил игры» и обеспечению их соблюдения. Российский опыт 1990-х гг., однако, демонстрировал отсутствие всех этих условий.
Во-первых, российская элита после августа 1991 г. оказалась высоко фрагментирована. Распад и коммунистического, и антикоммунистического блоков повлек за собой не образование новых влиятельных акторов (как это произошло в ряде стран Восточной Европы), а коррозию нарождавшихся партий [6]. В немалой степени это стало результатом отказа от проведения «учредительных выборов» после того, как КПСС была отстранена от власти. На электоральном уровне фрагментация элит нашла свое воплощение в высокой фрагментации партий и кандидатов, а за пределами электоральной политики - в борьбе многочисленных кланов и клик за влияние на принятие тех или иных решений.
Во-вторых, хотя такая гетерогенность и разрозненность правящей группировки и создавала неопределенность, риски потерь для элит все же были относительно невелики. Захват доминирующего положения каким-либо из акторов в таких условиях был затруднен, а в случае возникновения реальных угроз своему выживанию элиты проявляли защитную реакцию в виде создания временных коалиций, построенных по принципу своего рода негативного консенсуса. На уровне электоральной политики выражением этой тенденции стала избирательная кампания Ельцина в 1996 г., когда в его поддержку выступил конгломерат различных политических и экономических групп, распавшийся сразу после выборов.
В-третьих, наконец, институциональный дизайн в России также не создавал серьезных стимулов к кооперации элит. Президентско-парламентская система правления [10; 3] и сложившаяся модель федерализма [42], скорее, усиливали фрагментацию этого слоя общества. В то же время проявившиеся в ходе первого электорального цикла эффекты избирательной системы демонстрировали не только высокий уровень партийной фрагментации, но и большое влияние независимых кандидатов на избирательный процесс даже на федеральном уровне [4, с. 130-176], и еще в большей мере - на региональных выборах [7].
Политическое развитие России после завершения первого электорального цикла стало демонстрацией оппортунизма элит. После раздела «добычи» в виде постов в правительстве и администрации Президента элитные группировки вступили в борьбу за передел сфер влияния, сопровождавшуюся конфликтами вне рамок электоральной политики. Эта борьба шла с переменным успехом, не принося ни одной из них явного преобладания над другими. Неопределенность, хотя и оставалась высокой, не создавала угроз выживанию элит, поскольку не перерастала в полномасштабную «войну всех против всех». Кроме того, помехи кооперации создавали и другие факторы. Характер президентства Бориса Ельцина (особенно после 1996 г.) не позволял ему успешно играть роль доминирующего актора [19; 23]. Ситуацию усугубляла и неспособность элит обеспечить более или менее эффективную систему взаимного обмена ресурсами из-за отсутствия стабильной массовой поддержки (подрывавшей легитимность как правящей группы, так и режима в целом) и ограниченного административного потенциала государства [1]. Это препятствовало соблюдению элитами «правил игры».
Цепь экономических и политических кризисов 1998-1999 гг. значительно изменила структуру стимулов в поведении элит. Неопределенность и вызванные ей риски из-за обвала национальной валюты, правительственной чехарды и непредсказуемости политического курса резко возросли. Институциональные ограничения, связанные с необходимостью проведения как парламентских, так и президентских выборов, были неустранимы, что также увеличивало риски потерь (например, в случае прорыва на властные позиции по итогам выборов «внесистемных» кандидатов-аутсайдеров). Наконец, угрозы безопасности, зримо проявившиеся после серии взрывов в Москве осенью 1999 г., стали последним доводом, склонившим элиты к кооперации.
В этих условиях в преддверии второго электорального цикла российские элиты были вынуждены перейти к поиску решений, направленных на создание эффективных, а не перераспределительных институтов [43, с. 104-115], иначе говоря, к созданию правил и норм для совместного выживания, а не к получению благ за счет других акторов. В случаях «пактов» наличие двух-трех влиятельных «групп вето» в структуре элит блокировало саму возможность оппортунистического поведения. За нарушение правил конкуренции в таких условиях следовали санкции, задаваемые, в том числе и формальными институтами. Поэтому демократический режим становился в такой ситуации «единственной признанной всеми игрой» [34, с. 5] в силу того, что все иные модели поведения оказывались невыгодны.
В России, однако, высокая фрагментация элит привела к тому, что ни экономические, ни региональные акторы, ни политические партии и парламентские фракции были не в состоянии обеспечивать механизм блокады односторонних оппортунистических действий. До поры до времени это равновесие поддерживалось как бы по умолчанию, в силу сложившейся расстановки сил [42]. Примерно так же, по умолчанию, в отсутствие иных приемлемых решений проблемы коллективного действия [39], поворот к кооперации произошел не на базе формального соглашения элит о правилах конкуренции. Он осуществился на основе неформального отказа элит от самой конкуренции как таковой, если она создает вызовы утраты власти и/или иных ресурсов. Таким решением стало (вос-)создание моноцентрического политического режима путем передачи акторами своих ресурсов во внешнее управление доминирующему актору, навязывающему им свои условия в обмен на гарантии сохранения статус-кво, то есть «навязанный консенсус». На уровне электоральной политики воплощением этой рациональной стратегии стали действия по созданию «партий власти». За пределами электоральной политики это воплотилось в практиках исключения элитами из политического общества реальных и/или потенциальных оппозиционеров и в монополизации контроля над ресурсами, включая принятие важнейших решений.
Достижение такого рода равновесия не было связано с конкретными обстоятельствами второго электорального цикла, включая и персональное наполнение властных позиций. Хотя в ходе выборной кампании претендент на роль доминирующего актора сменился, суть компромисса элит осталась прежней. В то время как аспекты политического курса (policy) во внутренней и во внешней политике России весьма существенно изменились, основные характеристики российского политического режима (politics), а именно набор и сочетание формальных и неформальных институтов и композиция акторов, остались прежними.
Успех правящей группировки в ходе выборов говорит об оправданности этой стратегии. Но консенсус, достигнутый на такой основе, был не просто «картелью тревоги» (cartel of anxiety) по типу явления, отмеченного Ральфом Дарендорфом в его критическом анализе элит Западной Германии после Второй мировой войны [27, с. 256]. «Навязанный консенсус» в российских условиях подкреплялся теми же институциональными стимулами, которые ранее препятствовали кооперации. Президентско-парламентская форма правления и федерализм оказались мощными инструментами политики Президента, который опирался на лояльный парламент и оказался способен ограничить автономию региональных лидеров. Электоральная легитимация Президента обеспечивши ему относительную свободу рук по отношению к различным сегментам элит, в то время как последние вынуждены были выбирать между статусом подчиненных акторов либо потерей ресурсов. В итоге достигнутый консенсус стал одним из вариантов «картельных соглашений», которые «ограничивают конкуренцию, преграждают соперникам путь к успеху и распределяют выгоды, связанные с политической властью, только среди своих» [14, с. 134]. Краткосрочные выгоды для каждого из участников «навязанного консенсуса» от такого рода равновесия явно превышают их ожидания долгосрочных выгод для всех игроков.
В то же время, «навязанный консенсус» российских элит был частичным и ограниченным. Хотя он позволял обеспечивать успешную реализацию текущего политического курса, но был недостаточен для институциональных изменений, которые позволили бы полностью элиминировать автономию акторов. Каким бы ни был противоречивым и неэффективным российский институциональный дизайн, издержки возможных изменений Конституции могли оказаться непомерно велики. Другое политическое ограничение для элит создавал накопленный за предшествующее десятилетие опыт конкурентной электоральной политики на национальном и региональном уровне. Поэтому попытки отказа от всеобщих выборов губернаторов и мэров городов, продления срока президентских полномочий или проведения досрочных парламентских выборов оказывались нереализуемыми на практике.
Таким образом, говорить о том, что важнейшие формальные институты российского политического режима, и, прежде всего, выборы, обречены служить не более чем фасадом «выборного самодержавия» [20], было бы преувеличением. Как минимум, активное партийное строительство, развернувшееся в преддверии третьего электорального цикла, включая тенденцию к объединению партий, имеющих опыт участия в электоральном соревновании, свидетельствует о том, что выборы и электоральная политика, как на федеральном, так и на региональном уровне, отнюдь не утратили своей значимости. Но лишь по итогам третьего электорального цикла можно будет судить о том, в какой мере и в каком направлении эффекты «навязанного консенсуса» в России воздействуют на политический режим. Только новые выборы позволят сделать вывод о том, идет ли речь лишь о временном отступлении или о паузе на пути «движения к демократии недемократическими средствами», либо же о ловушке нового порочного круга.
Каковы перспективы?
Таким образом, «навязанный консенсус» представляется своего рода моделью политического развития России, принятой всеми сегментами элит, по крайней мере, на национальном уровне. Но насколько стабильно это состояние и каковы перспективы изменений политического режима в сторону демократизации или в противоположном направлении? Как минимум, можно рассматривать несколько возможных вариантов дальнейшей политической трансформации в результате «навязанного консенсуса» элит в России.
Прежде всего, господство одного политического актора и подчинение ему остальных акторов могут оказаться подорваны в силу внутренних конфликтов, неэффективности системы обмена ресурсов и/или же неспособности решать в будущем новые политические и экономические проблемы страны. Вызовы единству российской элиты, от неспособности режима закончить войну в Чечне до непредсказуемых последствий глобализации, могут способствовать тому, что российские акторы будут стремиться либо к автономии, либо к поискам нового доминирующего актора. В свете этого сценария попытка достижения единства элит на новой основе может потерпеть крах, если политический режим не сможет достичь рутинизации (то есть устойчивой деперсонализации) институтов путем решения «дилеммы лидерства» [40]. Однако опыт создания однопартийного режима в Мексике на основе «навязанного консенсуса» [32] показывает, что организационно сплоченная элита способна решить «дилемму лидерства» и обеспечить преемственность режима, минуя демократическую конкуренцию. Впрочем, эта проблема пока еще не стоит на повестке дня в России.
Вместе с тем, «навязанный консенсус» может рассматриваться и как первый, хотя и не вполне последовательный шаг на пути дальнейшей демократизации политического режима в России, как элемент «конвергенции элит» [24]. Можно провести некоторые параллели с «картелью тревоги» политического класса в Западной Германии, которая на протяжении десятилетий после неоднократной смены правящих коалиций по итогам выборов через механизм «конвергенции элит» постепенно переросла в нормативно понимаемый демократический консенсус. Нет оснований исключать такой вариант развития и для России. Однако отсутствие политической конкуренции в элите, наличие в ее составе доминирующего и подчиненных акторов, равно как и преобладание неформальных институтов над формальными, делает в краткосрочной перспективе сомнительным подобное развитие событий. Как минимум, никто из акторов сегодня не заинтересован в подрыве стабильного статус-кво во имя неопределенных перспектив демократизации. Но по этим же причинам маловероятным выглядит и вариант сползания «диктатуры закона» к авторитарному режиму в той или иной форме. Во всяком случае, издержки репрессивной политики в отношении автономных и/или подчиненных акторов могут оказаться слишком велики для доминирующего актора, в то время как различные сегменты элит могут получить стимулы к поиску альтернатив «навязанному консенсусу».
Наконец, «навязанный консенсус» российских элит может сохраниться, если он будет сопровождаться успехами экономической модернизации страны. В долгосрочной перспективе экономический рост, как правило, способствует демократизации [28]. Но в краткосрочной перспективе эти достижения могут оказаться для российских элит не только самоценными, но и самодостаточными. Как отмечал Хуан Линц по отношению к политике в Бразилии начала 1970-х гг., переживавшей высокий экономический рост на фоне военного правления, «этот процесс, комбинируя администрирование, манипулирование, произвольные решения, фальстарты и постоянную смену кадров, может быть успешным настолько долго, насколько экономика развивается успешно» [33, с. 254]. Такой сценарий, хотя и благоприятный для экономики России, означает подрыв стимулов к развитию политической конкуренции элит в рамках формальных институтов на основе верховенства права. Линц отмечал в этой связи, что «авторитарная ситуация» «оставляет пугающий политический вакуум на будущее» [33, с. 254]. Однако по-прежнему остается неясным, какого рода политический режим может заполнить этот вакуум и каковы политические последствия той консолидации, которая следует за консенсусом элит в России.
Означает ли это, что второй электоральный цикл оказался упущенным шансом демократизации российского политического режима? Такая оценка была бы слишком поверхностной. В самом деле, хотя в период между первым и вторым электоральными циклами Россия пережила серьезный экономический и политический кризис, ни политические элиты, ни избиратели не только не смогли, но и не захотели отказаться от проведения выборов. Хотя качество думских выборов оказалось далеко от демократических стандартов, сам факт их проведения во многом способствовал мирной и конституционной смене главы государства. Хотя результаты «навязанного консенсуса» российских элит оказались далеки от демократической консолидации, значение демократических институтов вообще и выборов в частности не ставится под сомнение никем из политических акторов. И, наконец, хотя выборы 1999-2000 гг. были откровенно несправедливыми, когда едва ли не все ресурсы, доступные государственному аппарату, были брошены на победу правящей группировки над своими конкурентами, они все же оставались свободными, так как никто из значимых участников не был исключен из предвыборной борьбы. В целом, второй электоральный цикл в России, хотя и не стал шагом вперед в сторону демократизации, не стал и шагом назад. По сравнению с первым электоральным циклом уровень электоральной демократии в стране остался прежним - и не более того. Но и не менее.
В этой связи применительно к выборам 1999-2000 гг. не утратили актуальности наши оценки итогов первого электорального цикла в России: «независимо от оценок значения «учредительных выборов», строительство демократических институтов в современной России - долгосрочный процесс, для которого характерно инкрементное накопление успешного опыта институционального дизайна, политической конкуренции, массового участия и передачи власти. В ходе «учредительных выборов» Россия сделала лишь первые, еще маленькие и не вполне последовательные шаги по пути к электоральной демократии. Но успешное продвижение в этом направлении в значительной мере будет зависеть от следующих шагов» [4, с. 39]. Тот факт, что эти шаги будут сделаны, что третий электоральный цикл в России состоится, кажется, сомнений не вызывает. Но пока еще неясно, создаст ли он реальный механизм политической конкуренции или же исход выборов будет известен еще до голосования.
Литература
[1.] Волков В. Монополия на насилие и скрытая фрагментация российского государства (исследовательская гипотеза) // Полис. 1998. N5. С. 39-47.
[2.] Гельман В. Трансформация в России: политический режим и демократическая оппозиция. М.: МОНФ. 1999.
[3.] Гельман В. Сильная исполнительная власть: президент и его правительство / Политическая социология и современная российская политика. СПб.: Борей-Принт. 2000. С. 195-225.
[4.] Гельман В., Голосов Г., Мелешкша Е. Первый электоральный цикл в России, 1993-1996. М.: Весь мир. 2000.
[5.] Тельман В., Рыженков С., Бри М. Россия регионов: трансформация политических режимов. М.: Весь мир. 2000.
[6.] Голосов Г. Партийные системы России и стран Восточной Европы. М.: Весь мир. 1999.
[7.] Голосов Г. Политические партии на региональном уровне / Политическая социология и современная российская политика. СПб.: Борей-Принт. 2000. С. 226-271.
[8.] Задорин И. Средства массовой информации и электоральное поведение россиян / Россия в избирательном цикле 1999-2000 годов. М.: Гендальф. 2000. С. 208-221.
[9.] Капустин Б. Современность как предмет политической теории. М.: РОССПЭН. 1998.
[10.] Кувалдин В. Президентство в контексте российской трансформации / Россия политическая. М.: Московский Центр Карнеги. 1998. С. 15-70.
[11.] Марков С. Манипулятивная демократия // Независимая газета, 2000, 2 марта. С. 8.
[12.] Мельвиль А. Демократические транзиты: теоретико-методологические и прикладные аспекты. М.: МОНФ. 1999.
[13.] Овчинников Б. Парламентские выборы-1999: статистические аномалии / Регионы России в 1999 году. М.: Гендальф. 2001. С. 225-237.
[14.] Пшеворский А. Демократия и рынок. Политические и экономические реформы в Восточной Европе и Латинской Америке. М.: РОССПЭН. 1999.
[15.] Согрин В. Политическая история современной России. 1985-2001: от Горбачева до Путина. М.: Весь мир. 2001.
[16.] Третьяков В. Россия: последний прыжок в будущее // Независимая газета, 2000, 24 февраля. С. 8.
[17.] Холодковский К. Консолидация элит: общественный пакт или верхушечный сговор? / Куда идет Россия? Общее и особенное в современном развитии. М.: Интерцентр. 1997. С. 125-132.
[18.] Шапиро И. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики // Полис. 2001. N3, С. 6-15; N4, С. 27-36; N5, С. 54-64.
[19.] Шевцова Л. Режим Бориса Ельцина. М.: РОССПЭН. 1999.
[20.] Шевцова Л. Выборное самодержавие при Путине: перспективы и проблемы эволюции политического режима // Брифинг Московского центра Карнеги. 2001. N1. Т. 3. С. 1-4.
[21.] Шейнис В. Третий раунд (к итогам парламентских и президентских выборов) // Мировая экономика и международные отношения. 2000. N9. С. 45-61.
[22.] Шумпетер И. Капитализм, социализм и демократия. М.: Экономика. 1995.
[23.] Breslauer G. Boris Yeltsin as Patriarch // Post-Soviet Affairs. 1999. Vol. 15. N2. P. 186-200.
[24.] Burton M., Gunther R. and Higley J. Introduction: Elite Transformations and Democratic Regimes / Elites and Democratic Consolidation in Latin America and Southern Europe // J. Higley and R. Gunther (eds.). Cambridge: Cambridge University Press. 1992. P. 1-37.
[25.] Case W. Can the «Halfway House» Stand? Semidemocracy and Elite Theory in Three Southeast Asian Countries // Comparative Politics. 1996. Vol. 28. N4. P. 437-464.
[26.] Collier D. and Levitsky S. Democracy with Adjectives. Conceptual Innovation in Comparative Research // World Politics. 1997. Vol. 49. N3. P. 430-451.
[27.] Darendorf R. Society and Democracy in Germany. Garden City, NY: Doubleday. 1967.
[28.] Diamond L. Economic Development and Democracy Reconsidered / Reexamined Democracy. Essays in Honor of Seymour Martin Lipset // G. Marks and L. Diamond (eds.). London: Sage. 1992. P. 93-139.
[29.] Dogan M. and Higley J. (eds.) Elites, Crises, and the Origins of Regimes. Lanham, MD: Rowman and Littlefield. 1998.
[30.] Karl T. Imposing Consent? Electoralism and Democratization in El Salvador/ Elections and Democratization in Latin America, 1980-1985 / / P.W. Drake and E. Silva (eds.). San Diego: University of California at San Diego. 1986. P. 9-36.
[31.] Karl T. and SchmitJer P. Models of Transition in Latin America, Southern and Eastern Europe // International Social Science Journal. 1991. Vol. 43. N128. P. 269-284.
[32.] Knight A. Mexico's «Elite Settlement»: Conjuncture and Consequences / Elites and Democratic Consolidation in Latin America and Southern Europe// Higley J. and Gunther R. (eds.). Cambridge: Cambridge University Press. 1992. P. 113-145.
[33.] Linz J. The Future of an Authoritarian Situation or the Institu-tionalization of an Authoritarian Regime: The Case of Brazil / Authoritarian Brazil: Origins, Policies, and Future // A. Stepan (ed.). New Haven and London: Yale University Press. 1973. P. 233-254.
[34.] Linz J. and Stepan A. Problems of Democratic Transition and Consolidation. Southern Europe America, South America, and Post-Communist Europe. Baltimore and London: Johns Hopkins University Press. 1996.
[35.] McFaul M. The Perils of Russia's Protracted Transition. Journal of Democracy. 1999. Vol. 10. N2. P. 4-18.
[36.] McFaul M. One Step Forward, Two Steps Back // Journal of Democracy. 2000. Vol. 11. N3. P. 19-33.
[37.] O'Donnell G. Illusions About Consolidation // Journal of Democracy. 1996. Vol. 7. N2. P. 34-51.
[38.] O'Donnell G. and Schmitter P. Transitions from Authoritarian Rule: Tentative Conclusions about Uncertain Democracies. Baltimore and London: Johns Hopkins University Press. 1986.
[39.] Olson M. The Logic of Collective Action: Public Goods and the Theory of Groups. Cambridge, MA: Harvard University Press. 1965.
[40.] Roeder P. Varieties of Post-Soviet Authoritarian Regime // Post-Soviet Affairs. 1994. Vol. 10. N1. P. 61-101.
[41.] Sartori G. The Sociology of Parties: A Critical Review / Vhe West European Party System // P. Mair (ed.). Oxford: Oxford University Press. 1990. P. 150-182.
[42.] Solnick S. Russia's Transition: Is Democracy Delayed Democracy Denied? // Social Research. 1999. Vol. 66. N3. P." 789-824.
[43.] Tsebelis G. Nested Games: Rational Choice in Comparative Politics. Berkeley and Los Angeles: University of California Press. 1990.
1 Под институтами здесь и далее понимаются нормы и правила политической деятельности.
«« Пред. | ОГЛАВЛЕНИЕ | След. »»
|
