Хочу все знать > Демократия

«« Пред. | ОГЛАВЛЕНИЕ | След. »»

Глава IX. Два пути становления демократии

§1. Органический рост парламентских институтов: Англия в XIII-XVIII вв

§ 2. «Демократический миф» и террор

§1. Органический рост парламентских институтов: Англия в XIII-XVIII вв

Развитие парламентских систем Англии и Франции — это, возможно, наиболее красноречивый пример двух диаметрально противоположных путей возникновения демократии. «Органический» рост парламента как института в Англии начиная с XIII века несомненен — парламент медленно, шаг за шагом, приобретал новые функции, постепенно вытесняя королевскую власть из фискальной деятельности, затем устанавливая контроль над деятельностью правительства и, наконец, овладевая государственным суверенитетом и оставляя монархии чисто декоративную роль¹. За исключением нескольких острых конфликтов в годы правления Симона де Монфора и еще десятилетия в период Английской революции, этот процесс протекал относительно мирно.

После принятия Великой хартии вольностей (1215 г.) и созыва «Безумного парламента» в 1258 г. парламент стал постоянным фактором политической жизни Англии. Нарушения регулярности его созыва были, сам парламент как политический институт очень заметно менял свою форму — тем не менее метафора органического роста, пожалуй, лучше всего подходит для описания институциональной эволюции.

Во Франции после кратковременного подъема парламентаризма в Средние Века² Генеральные штаты надолго прекратили свое существование, чтобы возродиться накануне революции 1789 г., когда средневековая форма парламентаризма уже была с очевидностью мертва. Новые, рожденные революцией институциональные формы — Учредительное собрание, Национальное собрание, Конвент — были результатом рационального конструирования. Сама их недолговечность, как и недолговечность последовавших за революцией политических режимов³, свидетельствует, при сравнении с устойчивым развитием демократии в Англии, о преимуществах «органического роста».

Готовые институциональные формы, не подкрепленные длительным развитием соответствующих практик, приживаются плохо. Поэтому особенно интересно проследить, как именно происходит процесс усложнения и комбинирования демократических практик, приводящих к созданию устойчивого парламента. Как удается интегрировать и локализовать политические конфликты в стране по существу внутри одного политического института и в каких условиях это сделать не удается.

Наиболее удивительной особенностью истории английского парламентаризма является демонстрируемая ее способность институциональных правил менять свой смысл, чтобы обеспечить выполнение иногда совершенно неожиданных функций. В истории институциональной эволюции институциональные правила выполняют роль генов в эволюции биологической. Правила, устанавливаемые для одних целей, в неожиданной комбинации с другими, уже существующими правилами, могут перетолковываться, изменяя свой политический смысл. В такой момент политический институт может претерпеть внезапный метаморфоз. Те, кто первоначально устанавливали некое правило, далеко не всегда думали о потенциальных возможностях его использования. Подобно тому, как некоторые функционально не нагруженные гены могут изменяться без вредя для организма в целом именно из-за своей нефункциональности, так и, казалось бы, маловажные, неиспользуемые институциональные правила могут дожидаться своего времени, чтобы приобрести новый, важный смысл. То, что в какой-то момент рассматривается как пережиток старых времен или пустая формальность, неожиданно, при изменении конфигурации политических сил может стать чрезвычайно важным и острым орудием. Огромным преимуществом такого старого «бессмысленного» правила в новой ситуации является освященность традицией. Метаморфоз институциональных смыслов рядится под консерватизм. «Органическая» эволюция, иногда будучи очень революционной по смыслу, выглядит как возврат к традиции. И в этом — надежность и эффективность пути «органической» эволюции политических институтов.

Новые, «придуманные» институты лишены этой защиты. Их функциональные неудачи подрывают их политическое влияние⁴. Но создать ad hoc идеальную «политическую машину», конструкция которой принимала бы во внимание не только требования текущей ситуации, но и особенности политической культуры общества, почти невозможно. Отсюда неизбежность «проб и ошибок», и высокая вероятность конституционных неудач и конституционных конфликтов в тех случаях, когда «органический рост» невозможно обеспечить из-за отсутствия времени.

Истории английского парламента посвящена огромная литература, и здесь не место ее подробно рассматривать. Для нас существенно не столько то, что именно происходило, а то, как это происходило. История парламента Англии — это история переговоров между королевской властью и обществом.

Вначале в эти переговоры были втянуты лишь высшие уровни феодальной иерархии — бароны и прелаты церкви. Чрезвычайно важна та среда, в которой развивались эти переговоры — а именно наличие в Англии самоуправляющихся общин. Вильгельм Завоеватель в основном сохранил порядки англо-саксонского общества, заменив лишь верхушку феодальной иерархии. Это позволило английским королям в XII веке создать довольно необычную для Европы того времени централизованную монархию, используя конфликт между самоуправляющимися общинами и новым слоем феодалов⁵. Государственный аппарат стал гигантским насосом, выкачивавшим деньги не только из общин, но и из феодалов (так называемые «щитовые деньги»).

Явное злоупотребление своей властью со стороны Иоанна Безземельного вызвало согласованную реакцию всего общества против такой политики. Результатом этого конфликта и последующих переговоров и стала «Великая хартия вольностей». Три положения особенно важны в этом тексте. § 39, 40 устанавливали, что ни один свободный человек не может быть арестован без суда. § 61 устанавливал, каким именно образом будут гарантированы права, данные хартией (гарантами хартии становились 25 выбранных баронов, и каждое нарушение должно было сообщаться четырем из них. В том случае, если большинство из 15 признают существование нарушения, а король откажется исправлять допущенную ошибку, все 25 баронов «совместно с общиной всей земли будут принуждать и теснить нас всеми способами, какими только могут, т.е. путем захвата замков, земель, владений и всеми другими способами, какими могут, пока не будет исправлено нарушение согласно их решению»⁶. § 12 устанавливал правило, согласно которому подати с феодалов (но не с общин) должны взиматься не иначе, как по решению общего совета Королевства (commune consilium Regne nostri).

Конфликт между обществом и королем привел к институционализации демократических практик — т.е. по крайней мере для феодалов налоги становились предметом переговоров с королевской властью.

Вся дальнейшая история английского парламента — это дальнейшее расширение этих переговоров. Включение в них новых групп населения королевства и новых предметов для обсуждений. Собственно парламента из Великой хартии вольностей не возникло. Первый политический институт парламентского типа был создан в 1258 г. Очень интересны правила конституции, предложенные в петиции собрания баронов и прелатов в Оксфорде в 1258 г. При короле должен постоянно находиться Совет пятнадцати, под контролем которого должны находиться высшие должностные лица. Этот совет избирается Советом двадцати четырех, из которых 12 человек принадлежат партии баронов, а 12 человек — партии короля. Двенадцать человек из баронской партии выбирают двух человек из королевской партии и наоборот. Выбранные четыре человека и выбирают Совет пятнадцати, который затем утверждается Советом двадцати четырех⁷. Заметим, что правила выборов своей сложностью и сбалансированностью напоминают уже обсуждавшиеся выше венецианские выборы.

Конституция 1258 года не была реализована. Конфликт с королем продолжался и закончился поражением и смертью Симона де Монфора — лидера баронской оппозиции королю. Но незадолго до своей гибели Симон де Монфор созвал от имени короля в 1265 году парламент с участием выборных представителей от общин, т.е. создал политический институт, который и стал основой для дальнейшего развития парламентаризма.

После этого парламент на протяжении четырехсот лет вел сложную тактическую игру с королевской властью, постепенно добиваясь все больших прав и власти, пока не стал воплощением народного суверенитета. Весьма интересна стилистика, в которой эта игра велась. Предъявляя новые и новые требования к королевской власти, общины, ставшие отдельной палатой парламента, неизменно представляли эти требования как фиксацию «старинных вольностей», придавая новым правилам древнюю форму и ссылаясь на устоявшиеся обычаи. Так, иммунитет члена парламента от ареста буквально «вырос» из существовавшей издревле защиты королем направлявшихся к его двору и обратно⁸. Эта защита была распространена на делегатов Общин в парламенте. Начиная с пятнадцатого века члены палаты общин стали требовать иммунитета от ареста, за исключением случаев тяжелых государственных преступлений. Но только при Генрихе VIII эти требования были удовлетворены. Начиная с 1455 года появились требования обеспечения свободы слова в палате общин. Борьба за свободу слова внутри парламента продолжалась долго, так еще в 1576 г. Питер Ветнсворт — член парламента был заключен в Тауэр решением самой палаты общин за утверждение, что без свободы слова будет насмешкой называть палату Общин парламентом. Окончательно свобода слова внутри парламента была установлена только «Биллем о правах» после революции 1688 г. Еще одним примером постепенной трансформации стало превращение права палаты Общин направлять петиции королю в право принимать законы. В процессе работы парламента возникла необходимость вести записи о голосованиях, была учреждена должность парламентского клерка. Впоследствии клерк парламента стал отвечать не только за фиксацию голосования, но и превратился в основного эксперта по парламентским процедурам. Усложнилась внутренняя структура парламента, появились парламентские комитеты, занимавшиеся отдельными вопросами, парламент из собрания представителей общества, съехавшихся для одобрения фискальной политики правительства, превратился в сложный политический механизм, анализирующий различные проблемы общественной жизни и предлагающий и принимающий решения по урегулированию этих проблем. Фактически это означало установление постоянной системы переговоров на двух уровнях: один уровень — переговоры между парламентом и королевской властью о функциях и границах компетенции парламента. Другой уровень — это переговоры внутри парламента о способах решения проблем общества⁹. Эта система переговоров усложнялась и дифференцировалась, производя структурные изменения внутри самого парламента. Довольно быстро происходит разделение парламента на две палаты, объясняемое тем, что представители общин хотели независимо, без присутствия баронов и прелатов, высказывать свое мнение. Спикер палаты общин наделялся функциями представителя палаты в переговорах с королевской властью. Создание комитетов означает оформление еще одного уровня переговоров внутри парламента.

Демократические практики начинают расширяться, захватывая все более значительные слои общества. Оформление в парламенте политических партий во второй половине XVII века вовлекло в парламентские дебаты и общественность вне парламента. Возникает еще один уровень переговоров — между членами партий в парламенте и поддерживающими их представителями общества вне парламента. Демократические практики, возникнув как переговоры по ограничению власти короля внутри элит общества, вначале институционализируются на элитном уровне, а затем разрастаются вширь, превращая все общество в сложную систему институционализированных переговоров.

Такая ситуация имеет не только политические последствия. Может быть, еще более серьезными оказываются последствия экономические. Сложная система переговоров внутри британского общества уже к XVIII веку позволяет создать беспрецедентно высокий уровень доверия к действиям правительства со стороны населения¹⁰. А этот факт немедленно оказывает влияние на финансовую сферу — в Англии появляется возможность решить финансовые проблемы государства за счет роста государственного долга, причем быстрый рост этого долга, сделавший возможной промышленную революция и превращение Великобритании в крупнейшую мировую державу, обходился практически без инфляции. Проводится успешная денежная реформа, позволившая заменить испорченные деньги на полноценные без потерь для населения.

Тот факт, что своими экономическими успехами Англия обязана высокой степени доверия народа к правительству, контролируемому парламентом, особенно хорошо оттеняется экономическими неудачами французского правительства в отсутствие парламента, не сумевшего обеспечить общественного доверия к своей политике. Именно экономические трудности, а затем и финансовый крах государства и привели к революции 1789 г.

Мы видим, что «органически» выросшая демократия является не только политическим, но и экономическим фактором, обеспечивающим сначала прочность «общественного доверия» между властью и обществом, а затем и трансформацию самое существо власти, укореняя власть в обществе через институционализацию переговоров между ее ветвями и включая через политические партии различные группы интересов в осуществлении государственной власти.

В контрасте с органическим путем «конфликтный» путь развития демократии приводит к коллапсу элиты общества и попыткам построить государственную власть снизу, «из ничего».

Новые политики, лишенные традиционной легитимации накопленного поколениями опыта государственного управления, пытаются восполнить эту нехватку построением привлекательных идеологических конструкций, основанных на «демократической мифологии», способных, как они считают, обеспечить легитимацию власти в новых условиях. Прототипическим примером такого «конфликтного» пути развития демократии является Великая французская революция.

§ 2. «Демократический миф» и террор.

Власть и гражданское общество.

Посмотрим теперь, как происходит становление демократии в том случае, когда государственная власть как целое оказывается противопоставленной обществу. Когда в стране отсутствуют развитые демократические практики, но дифференциация общества зашла достаточно далеко, т.е. в том случае, когда институциональная сложность не соответствует сложности в структуре интересов, возникает рано или поздно переходный кризис. Выше (в главе IV) именно такой кризис мы назвали «конфликтным» путем развития демократии. Примеров подобных кризисов много, но «идеально-типическим» образцом кризиса «несоответствия» является Великая Французская революция.

Переходный кризис в условиях острого конфликта между властью и обществом ведет к тяжелым социальным потрясениям, одним из наиболее характерных оказывается «демократический террор», т.е. эксцессы, сопровождающие процесс перераспределения власти в обществе в том случае, когда «демократический миф» подменяет собой органический рост демократических практик, а «свобода» начинает рассматриваться как возможность неограниченного насилия по отношению к тем, кто был связан с погибающим режимом. Несмотря на бесспорную важность экономических интересов как фактора, влияющего на социальные трансформации, причины террора, на мой взгляд, следует искать не в экономической сфере, а в некоторых особенностях политических структур и массового сознания, насколько общего характера, что они не могут быть непосредственно связаны со специфическими историческими условиями, а являются структурными характеристиками определенного типа изменений в обществе. Значительный вклад в возникновение террора внесла и «демократическая мифология»¹¹. На наш взгляд, анализ причин террора имеет непосредственную связь с ролью «демократической мифологии» в процессе конфликтной демократизации.

Основной пружиной террора является тяжелый конфликт между личной свободой и государственной властью. В условиях стабильности в обществе формируются определенные нормы свободы. Даже рассматриваемые как недостаточные определенными социальными группами, эти нормы все же являются фактами массового сознания. В периоды резких социальных сдвигов нормы свободы начинают рушиться — и это создает условия для возникновения конфликта между личной свободой и новыми, только рождающимися нормами. Начинается борьба, которая может при определенных условиях перерасти в массовый террор.

Свобода имеет свои издержки. В революционные периоды ломки старых социальных структур возникает искус полной свободы. Но свобода от чего? От традиций культуры? От веками налаживавшихся, апробированных способов регулирования социальной жизни? Свобода от совести? Такая свобода порождает еще больший произвол и часто кончается трагически.

Три аспекта представляются особенно важными для исследования механизмов зарождения террора: борьба между старой и новой властью; особенности возникающих политических структур и их взаимодействия; формы массового политического сознания.

Политика провокаций.

Одним из наиболее интересных загадок Великой Французской революции является длительный период спокойного, и можно даже сказать, консервативного развития ситуации в 1790-1791 гг. Авторы исторических сочинений обычно уделяют мало внимания этому периоду. В многотомной «Социалистической истории французской революции» Жореса, например, этому отрезку времени, составляющему две пятых всего рассмотренного периода, посвящена лишь одна десятая часть текста издания.

Удивительно само существование этого времени затишья между бурными событиями лета 1789 г., изменившего лицо Франции, и социальными катаклизмами, начавшимися после свержения монарха 10 августа 1792 г. Между тем именно в этом благополучном периоде развития революции и следует, как это ни парадоксально, искать корни террора. Это был период серьезнейшей борьбы между старым и новым, между революционерами и людьми «старого порядка», борьбы, приведшей к расслоению внутри борющихся лагерей, сопровождавшемуся как непрерывной сменой масок, провокациями, обманом с обеих сторон, так и удивительными примерами политической прямоты и наивности.

Что же составляло существо процесса социальных изменений в 1790-1791 гг.? Прежде всего это постепенная утеря власти теми, кто монопольно владел ей в эпоху «старого порядка». Декрет от 5 ноября 1789 г., провозгласивший ликвидацию сословных различий, конфискация церковных имуществ, создание Национальной федерации, объединяющей коммуны — власти, стихийно созданные революцией и участие в них представителей от армии — офицеров, унтер-офицеров и солдат — все это, с одной стороны, выбивало власть из рук сторонников «старого порядка», с другой — способствовало созданию зародышей новой, нелегализованной законодательно, но вполне реальной революционной власти на местах, власти «гражданского общества». Этот процесс управлялся и поощрялся Учредительным собранием, большая часть которого стремилась ввести это социальное движение в законное русло.

Нет никаких сомнений в том, что если бы этот процесс шел без помех, легитимно, на основе институционализированных переговоров между «властью» (старой) и обществом, результаты французской революции во многом напоминали бы результаты революции в английских колониях в Северной Америке, происшедшей десятилетием раньше. Казалось бы, к тому имелись все основания. Лафайет, герой Североамериканской революции, был на вершине популярности в 1790-1791 гг., многими деятелями французской революции Соединенные Штаты Америки рассматривались как образец¹². Конечно, трудно оценивать исторические альтернативы, но при таком развитии ситуации, как представляется, не было бы ни ужасов террора 1793-1794 гг., ни последующего двадцатилетия тяжелейших войн в Европе, приведших к созданию монархии Наполеона, ее крушению и реставрации консервативной монархии во Франции, за чем последовали новые революции 1830 и 1848 гг., новая бонапартистская монархия, новое поражение. А все эти события на столетие затормозили создание во Франции устойчивых демократических институтов.

Что же помешало в 1790-1791 гг. мирному развитию революции и становлению демократических институтов? Два фактора обращают на себя внимание прежде всего: первый — политика представителей «старого режима», второй — личное соперничество между революционными лидерами.

Утеря власти — это тяжелое переживание, и сравнивая между собой различные ситуации «конфликтной демократизации», можно вывести некоторые закономерности в поведении тех лиц и социальных групп, которые теряют власть. Первая фаза — невозможность поверить в утерю власти для тех, кто ее имел при «старом режиме». Осознание этого нового состояния эквивалентно полному разрушению внутреннего мира личности, процесс исключительно болезненный и часто приводящий к неадекватному поведению. Для человека в такой ситуации скачком меняется «социальная онтология», представления о социальном бытии. То, что еще вчера представлялось незыблемым, становится эфемерным, рушатся социальные связи, основанные на сложившихся представлениях о том, как следует вести дела. Но самое главное — теряется способность прогнозировать будущее. Человеческая способность действовать основана на ясных представлениях о том, каковы будут результаты наших действий. Но если внезапно меняются «правила игры» — исчезает возможность предсказывать ситуацию.

Мы можем констатировать, что первая фаза «конфликтной демократизации» — неверие в перемены со стороны теряющих власть. Но попытки действовать так, как будто ничего не произошло в быстро меняющемся мире, оказываются самоубийственными, негативные результаты не замедляют сказаться, крайне ухудшив положение тех, кто не понял «новые правила игры». За этим следует вторая фаза — неверие в то, что вообще что-то можно сделать, ощущение мира не как «по новому организованного», а как полного хаоса, атрофия способности к социальному действию. За этим следует третья фаза — попытка приспособиться к новым правилам игры. В зависимости от особенностей личности скорость прохождения этих фаз у разных людей различна. Соответственно в период резких социальных перемен происходит расслоение в среде теряющих власть социальных групп — на не желающих видеть происходящие изменения, т.е. действующих старыми методами, на полностью растерянных и лишенных способности к действию, и на тех, кто начинает отстаивать свои интересы в рамках новой реальности.

Расслоение происходило и среди сторонников «нового порядка». Во Франции 1790-1791 гг. некоторые из них были сторонниками «легитимной» власти, устанавливаемой с помощью демократических процедур, и надеялись на сотрудничество с Людовиком XVI (прежде всего Мирабо), другие же призывали к насильственным действиям, сея недоверие и подозрительность, везде видя роялистские контрреволюционные заговоры (иногда вполне справедливо) и создавая общую атмосферу нетерпимости и доносительства (одной из главных фигур в этой категории политиков был Марат).

К концу 1791 г. сложился парадоксальный блок между не принимавшими революцию роялистами (во главе с королем) и сторонниками революционного насилия, которые успешно использовали ретроградство роялистов для пропаганды своих идей. Эти две политические группировки удивительным образом объединяли общий интерес — борьба с теми сторонниками революции, которые выступали за твердый конституционный порядок и теми из сторонников монархии, которые поняли, что расстаться с методами абсолютизма необходимо для ее спасения. Несмотря на трагические призывы Мирабо, король не смог вполне искренне отказаться от абсолютистских претензий и внутренне принять ограничивающую его власть конституцию. В 1791 г. он делал все, чтобы помешать упрочению конституционного режима. Препятствуя созидательной деятельности конституционалистов, двор, во многом вдохновляемый Марией-Антуанеттой, наиболее, пожалуй, «слепой» политической фигурой Франции этого времени, создавал условия для активной критики короля и конституционной монархии слева. Наиболее показательным в этом отношении являлся вопрос о войне с Австрией. Ярыми сторонниками войны были приведенные к власти королем жирондисты, не скрывавшие своих республиканских симпатий и откровенно рассматривавших войну как провокацию¹³. Они надеялись с помощью войны сделать явной измену короля и воспользоваться этим для свержения монархии и установления республики.

Этот исторический парадокс является своего рода универсалией многих революций — теряющие власть круги общества препятствуют формированию легитимных институциональных механизмов новой власти и тем самым способствуют усилению антиинституциональных, призывающих к насилию политических движений¹⁴. Но самым парадоксальным результатом этой политики явился ее запоздалый успех. Хотя она и привела к казни королевской семьи, к двадцатилетней войне Франции с Европой, все же, как это и рассчитывал в свое время Людовик XVI, война эта закончилась поражением и привела к реставрации Бурбонов. Король, однако, не предвидел того, что он будет казнен куда быстрее, чем окончится война, не предвидел он и огромных жертв, понесенных в этой войне Францией.

Итак, во Франции в 1791 г. сложилась типичная для «конфликтной демократизации» система взаимных провокаций, которая характеризует странный союз крайних сил справа и слева — союз политического насилия в борьбе с конституционной демократией. И в этой борьбе сторонники конституционной демократии потерпели сокрушительное поражение. Чем же это объясняется?

Революция и типы политической борьбы.

Для уяснения же типичных результатов политических конфликтов в условиях быстрых социальных изменений необходима классификация типов политической борьбы. Вообще говоря, основой политической борьбы является политическая платформа, т.е. совокупность представлений о том, какие проблемы стоят перед обществом или социальной группой и о средствах решения этих проблем. Трудно представить себе общество полного единомыслия — несмотря на значительное число попыток создать такое общество. Новые проблемы всегда порождают различные подходы к их решению. Борьба между политическими группировками, поддерживающими разные политические платформы за право реализации своей платформы через механизмы власти — один из важнейших видов политической борьбы. Этот вид политической борьбы имеет тенденцию к институционализации — созданию определенных правил взаимодействия в рамках политических институтов, будь то внутри страны, или на международной арене. Другой важнейший вид политической борьбы — это борьба за поддержку, за внедрение идей определенной политической платформы в сознании людей. И, наконец, третий вид политической борьбы — это борьба политических акторов внутри политической партии или движения, претендующей на монополию власти, за роль, за право осуществлять, проводить в жизнь определенную политическую платформу, относительно которой существует согласие.

Естественным образом разные виды политической борьбы ведутся различными методами. Борьба платформ возможна только при одном условии — притом, что какие-то нормы взаимодействия определены, что каждая из борющихся сторон признает право другой на существование¹⁵. В противном случае борьба перестает быть «игрой по правилам» — она превращается в своего рода «геноцид» по отношению к носителям иных политических взглядов. Если какая-либо группировка не признает за другими право придерживаться политической платформы, отличной от ее собственной, результатом является не борьба платформ — как можно бороться с тем, чему отказано в существовании, а борьба с людьми, которые, так сказать, «больны» неадекватной «картиной мира». В любом случае в основе борьбы платформ — институционализированное взаимодействие между политическими организациями или движениями.

Второй вид политической борьбы — борьба за поддержку политической платформы — это борьба не «против», а «за» — и предполагает использование различных средств мобилизации — здесь и убеждение и с помощью аргументации, и разжигание «политических страстей», и запугивание — приемы весьма разнообразны. Основа ее — взаимодействие между политической организацией или движением и членами общества, не входящими в данную организацию или движение.

Третий вид политической борьбы — борьба за роль внутри организации или движения. В условиях «конфликтной демократизации этот вид борьбы наиболее страшный. Она ведется между единомышленниками и, как правило, не институционализирована, в ней хороши все средства. Очень часто используемым приемом является маскировка этой борьбы под борьбу платформ — политическому противнику — единомышленнику «изобретается» платформа, жестоко критикуемая, а сам он изобличается в «неискренности».

Для понимания революционных процессов чрезвычайно важно понимать соотношение между этими тремя видами политической борьбы. Комбинация этих видов политической борьбы в обстановке «конфликтной демократизации» создает стандартный сюжет, который с неуклонностью, прослеживаемой на большом числе исторических примеров, приводит к социальным катаклизмам и трагедиям для «революционных» политиков.

Логика развития ситуации оказывается достаточно простой. Революция требует мобилизации и сплочения масс. Способ достичь этого, основанный на «демократической мифологии», — заявить о «единстве политической истины», потребовать «единения народной воли». Единение достигается вокруг одной платформы, все остальные объявляются «ложными», «несуществующими». История, особенно история ХХ века, полна свидетельствами эффективности такого приема мобилизации масс. Итак, ради эффективности борьбы за массы исключается из политической жизни «борьба платформ» — по крайней мере декларируется ее исключение. Механизмы политической жизни выворачиваются, — если официально есть только одна приемлемая для общества платформа — реальная борьба платформ, которую искоренить, конечно, невозможно, так как люди по-разному видят проблемы и способы их решения, превращается в «борьбу за роль», сопровождаясь вакханалией неискренности со стороны политических деятелей, вынужденных ради показного единодушия демонстрировать несуществующее единство взглядов.

Вместе с тем борьба за роль внутри «монологичной» политической системы, т.е. борьба политических деятелей за власть представляется публике как «борьба платформ», раскалывающих единство общества и становится обоснованием репрессий. Так, логика «революционного сюжета» неудержимо ведет общество к террору.

История Конвента 1792-1794 гг. является замечательной иллюстрацией этого процесса. Сентябрь 1792 — апрель 1793 гг. — нагнетание подозрительности ради победного «сплочения масс». Принятие закона о подозрительных. Требования политического единства нации и политического единства Конвента. Но на какой основе? Различие во взглядах было весьма существенным. Чьи взгляды будут приняты в качестве «единственно верных»? Взгляды жирондистов? Или взгляды Марата? Все стороны, однако, согласны в одном — единство необходимо. А это убеждение немедленно превращает «борьбу платформ» в «борьбу за руководящую роль».

Конвент был достаточно аморфен в политическом отношении. Сколько-нибудь прочная политическая структура внутри Конвента отсутствовала, политических партий не было, были политические группировки. В период террора политическая структура Конвента начала приобретать черты однопартийной системы — исключение из Якобинского клуба почти однозначно влекло за собой политическую, а затем и физическую гибель. Аморфность политической жизни Конвента констатировалась многочисленными исследователями, однако, мало внимания уделялось взаимосвязи этой особенности политической жизни Конвента и феномена революционного террора. В условиях сформировавшейся системы политических партий с вполне определенной организационной структурой и политическими программами, даже при наличии реальных расхождений во взглядах было бы очень тяжело организовать несуразные по нагромождению лжи и клеветы процессы, подобные процессам над жирондистами или над группировкой Дантона.

Именно отсутствие институционализации партий позволило приписать федерализм и монархизм жирондистам и контрреволюционную деятельность Дантону. В презумпции «единой воли» народа политическая искренность невозможна — расхождение во взглядах должно скрываться меньшинством и гиперболизироваться большинством. Во Франции в 1793 г. гильотина становится средством поддержания единства, парадоксальным образом всех вынуждая ко лжи — и победителей и побежденных.

Важнейшим уроком анализа «монолитной» политики Конвента состоит в том, что плюрализм политических организаций важен не как гарантия принятия грамотных политических решений (это можно обеспечить и в отсутствие организационного плюрализма, ограничиваясь плюрализмом мнений). Плюрализм политических организаций важен прежде всего как гарантия политической искренности.

Именно здесь кроется объяснение парадокса политической действительности эпохи Конвента — соседство великих революционных деяний и исключительной по своему цинизму лжи. В отсутствие политического плюрализма лицемерие становится нормой политической жизни. Логика форм политической борьбы, стремление борьбу платформ превратить в борьбу за роль, а борьбу за роль — в борьбу платформ и не может осуществляться без принятия лицемерия как политической необходимости. И не случайно таким лицемером выглядел Робеспьер в глазах многих его современников. Не случайно победителем в борьбе за власть в Конвенте оказалось Болото — группировка абсолютно беспринципных политиканов. Фактически это было платой за отказ от политического плюрализма, за нежелание допустить существование организаций, позволяющих единомышленникам отстаивать свои политические убеждения. Какими бы высокими принципами не руководствовались те, кто отвергал политический плюрализм, расплата, определяемая самой природой социальной действительности, всегда одна — болото лжи и лицемерия.

Серьезный вопрос, который возникает при анализе революционных эксцессов — какую роль в предотвращении террора мог бы сыграть принцип разделения властей. Вывод, который можно сделать на основе анализа политической ситуации во Франции в 1793-1794 гг., очень печален — почти никакой.

Многие историки, изучавшие террор, видели его причину в единоличной диктатуре Робеспьера. Мне представляется ошибочной эта точка зрения. Дело в том, что власть Робеспьера не была институциональной. Формально он был лишь одним из членов Комитета общественного спасения. Еще менее его власть была властью харизматического лидера — со своей холодностью и склонностью к бюрократическим процедурам он бесспорно проигрывал яркому харизматику Дантону. Источник силы Робеспьера был совсем иным — в умелом сочетании высокой риторики с абсолютной политической беспринципностью и сделавшей его не только вождем якобинцев, но и вождем «Болота». Когда же Болото отказало ему в политической поддержке, пришел конец его власти.

Разделение властей было политической реальностью в революционной Франции 1793-1794 гг. Исполнительная власть находилась в руках Комитета общественного спасения, законодательная — в руках Конвента. Революционный трибунал существовал как самостоятельное судебное учреждение, он не был придатком Конвента или Комитетов и принимал решения отнюдь не под чьим-то давлением — примером его самостоятельности служит оправдание Марата, осужденного Конвентом. Хотя случаи прямого давления были — это хорошо видно по процессу Дантона.

Трагические результаты деятельности революционного трибунала — это следствие институциональных ошибок, т.е. упрощенных судебных процедур и незащищенности его от влияния общественного мнения. Но прежде всего — это результат отказа от критерия истины в пользу критерия политической необходимости, понимаемой как воплощение «единой воли народа». Что толку в независимости суда, если внутри него истина — не критерий оценки свидетельств, а закон подменен гуттаперчевым истолкованием политических формул?

Опыт истории Великой Французской революции показывает, что разделение властей — для существования правового государства условие необходимое, но недостаточное. Разделение властей в отсутствие политического плюрализма неустойчиво — различные власти даже не будучи совмещенными или подчиненными друг другу приобретают тенденцию действовать согласованно.

Умение связывать групповые интересы и высокие идеалы — вот то искусство, которое вынесло Робеспьера на гребень политического успеха, а это искусство требует изощренной политической техники. Великая Французская революция создала особую политическую культуру, позволяющую решать эту задачу. Эта культура позволяла связывать бесконечно гибкий политический курс, где каждый следующий шаг отрицал предыдущий, и неизменение ценности Революции. Без выработки подобной культуры, чудесным образом превращающей лицемерие в принципиальность, невозможно было и необходимое для осуществления террора манипулирование массовым сознанием.

Политическая риторика.

Важнейшим предметом дискуссий в период Великой Французской революции был вопрос об истинных ценностях Революции. Эти дискуссии были замечательным примером внедрения «демократической мифологии». Все группировки, как бы ни враждовали они между собой, клялись в верности общим демократическим идеалам — Свободе, Равенству, Братству. Тем не менее они, особенно начиная с 10 августа 1792 г., не спешили воплощать эти ценности в реальной политической жизни. Постепенно ценности революции стали связываться с той новой эпохой, с тем Светлым Будущим, которое наступит после ее (революции) победы.

Какие бы группировки ни доминировали в тот или иной момент, политическая жизнь сводилась к борьбе двух позиций. Одной придерживались те, кто находился у власти — «основные ценности Революции воплотятся в жизнь после ее победы, сейчас же главное — бороться с врагами революции». Другая позиция — требования немедленного воплощения революционных идеалов — политических свобод, равенства — как политического, так (иногда) и экономического — это позиция характерна для тех, кто либо рвался к власти, либо ее терял. Такое впечатление, что все революционные годы существует некая ролевая структура, через которую текут и группировки и политические лидеры — и исчезают в небытие.

Находясь у власти, жирондисты требуют преследования подозрительных, ужесточения мер против тех, кто подрывает устои революции. Теряя ее, они становятся защитниками политических свобод. Позднее подобная эволюция происходит и с взглядами Дантона. Именно этим же следует объяснить и неожиданный блок правых и левых термидорианцев в защиту политических свобод, которые, почувствовав угрозу полного уничтожения после принятия Конвентом прериальских законов, перед лицом фактической диктатуры Робеспьера, после победы над Робеспьером немедленно перешли к репрессиям.

Ценности декларировались — но находящиеся у власти не спешили руководствоваться ими в своей политике. Чтобы оправдать это противоречие, использовались изящные риторические находки. Основная идея не была новой — много веков такой тип рассуждений использовался католической церковью и прежде всего инквизицией в борьбе с еретиками. Смысл этого приема в том, что обещаемое в будущем — (или в потусторонней жизни) Царство Справедливости и Добра предполагается достигнуть, руководствуясь совершенно иными ценностями — Послушанием и Долгом. Долгом перед этим самым грядущим состоянием мира, а Послушанием тем, кто знает, как до указанного грядущего добраться. При этом ни Свободы, ни Справедливости, ни Добра по дороге исповедовать не предполагалось. Говоря о будущей Справедливости, деятели революции вводили законы о подозрительных и крайне репрессивные прериальские декреты, позволяющие практически каждого объявить «врагом народа». Воспевая Свободу, ликвидировали печать и преследовали «писак», препятствующих воспитывать народ с помощью благонамеренных сочинений. Ценности подменялись мифологизированными конструкциями, в которых справедливость из юридического принципа превращалась в богиню, требовавшую жертв, приносимых с помощью гильотины.

Риторическое открытие состояло в том, что ценности перестали быть принципами, направляющими человеческие поступки — они стали неотъемлемой частью того светлого будущего, добиваться которого следовало любой ценой, переступая через любой юридический и этический принцип. Результатом подобного «воспитания» явилась полная нравственная деградация политической элиты, возникновение политической культуры «перманентной провокации».

Действия революционеров и «врагов революции» как бы становятся неразличимыми. В интерпретации современников невозможно понять, то ли требующий экономического равенства народ выступает против лавочников, скрывающих хлеб в надежде поднять цены и нажиться, — то ли «враги народа», пользуясь временными трудностями, мутят народ и возбуждают его против революционного правительства. То ли роялисты (а может жирондисты) составляют заговор и убивают Марата, — то ли Робеспьер организует убийство Марата, чтобы убрать конкурента и иметь повод для развязывания террора против своих противников. Политический хаос нарастает и конец предопределен — бонапартистская диктатура недолго смиряет Францию.

Собственно говоря, революция 1789 г. продемонстрировала острую нехватку демократических практик во французском обществе, неспособность старой и новой власти договориться о принципах политической жизни и одновременно создала некий «идеальный тип» развития событий, повторявшихся впоследствии во многих местах — в России, Китае, Испании и т.д.

Мы ясно видим на примере Великой Французской революции, что отказ от институционализации переговоров не только внутри общества в целом, но и внутри политической элиты, ведет к катастрофическим последствиям — террору, а затем к авторитаризму. «Демократический миф» оказывается неспособен создать реальную демократию в обществе. Тем интереснее посмотреть, в каких условиях возможен переход от традиционного авторитарного общества к демократии без издержек »демократического мифа».

¹ См. A.F.Pollard. Evolution of Parliament London. 1926; K.Mackenzie. The English Parliament. London. Pengiun Books, 1965.

² См. G.Picot. Histoire des Etats Generaux. Paris. Hachette, 1888.

³ Примечательно, что многочисленные работы по истории Великой Французской революции, особенно написанные в XIX веке, почти полностью игнорируют значение многократно менявшихся институциональных конструкций представительных учреждений для развития политических событий в период 1789-1804 гг., концентрируясь либо на роли личностей (Карлейль), либо на экономических факторах (Жорес), либо на массовых движениях (Мишле, Кропоткин).

⁴ Так, на мой взгляд, одним из важнейших факторов, предопределявших крах демократии во Франции в 1793-1794 гг., и установление режима революционного террора, было отсутствие иммунитета от судебного преследования у депутатов Конвента.

⁵ См., например. Д.М.Петрушевский. Великая Хартия Вольностей конституционная борьба в английском обществе во второй половине XIII века. Москва. М и С. Сабашниковы. 1918.

⁶ «...Et illi viginti quinque barones cum communa tocius terre distringent et gravabunt nos modus omnibus quilbus poterunt, scilicet per capcionem castrorum, terrarum, possesionum, et aliis modus quobus poterunt donec fuerit emendetum secundum arbitrium eorum»... Цит. по Д.М. Петрушевскому Ibid. p. 158.

⁷ См. Д.М.Петрушевский. Ibid. p. 63-89.

⁸ K. Mackenzie. The English Parliament. Ibid. p. 38-39.

⁹ Нетрудно заметить, что такая двухуровневая система переговоров очень напоминает двухуровневую игру, предложенную Р.Патнэмом для описания процесса международных переговоров. См. R.Patnam. Diplomacy and Domestic Politics. The logic of Two-level games. International Orgqnizations, 1988. V. 42. P. 427-461.

¹⁰ D.North. Institution, Institutional Change and Economic Performance. Ibid.

¹¹ Интересно отметить, что французские историки республиканского направления XIX века, в период «триумфа либерализма» продолжали оправдывать революционный террор, а во французском обществе вплоть до второй половины ХХ века существовал настоящий «культ Робеспьера», причем аргументы, использовавшиеся в СССР для оправдания Сталина даже после осуждения «культа личности», а именно, что террор сыграл определенную положительную роль в победе над внешним врагом. При всей дискуссионности «контрфактического» анализа истории очень трудно допустить, что террор был единственным доступным средством сплочения нации и мобилизации ресурсов. непосредственный анализ текстов извиняющей террор историографии показывает, что в основе такого исторического анализа лежит, как правило, руссоистское понимание демократии как реализации «воли народа» или «общей воли», концепции, легко оправдывающей силовое подавление оппозиции в критических обстоятельствах, как средство консолидации «общей воли». Интересно отметить, что риторика, оправдывающая террор во время революции, имела отчетливо выраженный мифологический характер, а именно: свобода представлялась как богиня, требующая жертв. (см. В.М.Сергеев. Деспотизм Свободы. Иностранная литература. 1989. №7. Стр. 236-239).

¹² См., например, П.П.Черкасов. Генерал Лафайет. М. Наука. 1987.

¹³ См. выступления жирондистских лидеров по поводу войны в декабре 1791 г., в особенности речь Бриссо (Discours sur la nessesite de declare la guerre aux princes allemande qui protegent les emigres prononce le 16 decembre 1791, Paris, 1791. B.N. 8^o Lb⁴⁰ 652). Бриссо, в частности заявил: «Нам нужны великие измены, в этом наше спасение» (Цит. по J. Jaures Histoire socialiste de la Revolution Francais Edition sociale. Paris. 1970. V. II. Ch. 2).

¹⁴ Хорошим примером такого рода являлась политика консерваторов в ЦК КПСС в 1985-1991 гг.

¹⁵ В противном случае «выход» по Хиршману (A.Hirschmann. Exit, Voice and Loyelty, Ibid) становится невозможным, необходим «голос» внутри, что резко обостряет борьбу за лидерство. Именно поэтому авторитарные партии, претендующие на монополию власти, но пытающиеся поддерживать «формальную демократию» внутри организации, сталкиваются с серьезнейшей проблемой внутриорганизационной борьбы за власть.

«« Пред. | ОГЛАВЛЕНИЕ | След. »»